Ждать пришлось недолго. Оказалось, что я попал на музыкальное выступление. Прямо передо мной, примерно за пятнадцатью рядами тел, располагались ступени храма. На верхней ступеньке возникла группа чуваков в странных нарядах вроде жреческих, только в руках они держали арфы, флейты, цимбалы и прочее; через некоторое время у них сделался такой вид, будто они готовы начать играть, а все остальные замерли, словно увидели голову горгоны и превратились в камень.

Я и в хорошие-то времена не большой поклонник музыки, а время было далеко не лучшее. Я устал, как собака, на левой ноге моей стоял какой-то толстяк, и я ужасно хотел по-маленькому. В общем и целом я был вовсе не в настроение для высокого, на самом деле я бы с радостью променял всех Девятерых Муз и избранные работы Вергилия Марона в исполнении автора под аккомпанемент Аполлона на арфе и Орфея на кастаньетах и собачьем свистке, на постель из сырой соломы и половину заплесневелой колбаски. Но выбора у меня не было: я стоял неподвижно и слушал.

Это было неплохо, наверное, если вас интересуют такие вещи; в данном случае это оказался невероятно длинный гимн Матери Деметре, наименее интересной из всех богов и богинь Олимпа. Но они дудели, гремели и завывали довольно компетентно; во всяком случае, публика глотала этот шум, как стая собак — вино из лопнувшего бурдюка, то есть стояла совершенно неподвижно, и я стоял неподвижно вместе со всеми.

Я полагаю, что у каждого из нас свои способы пережидать убийственную скуку. Некоторые считают овец, другие мысленно декламируют стихи, третьи выдумывают лучшие скаковые упряжки всех времен и народов. Что касается меня, то я, не знаю уж почему — хотя, кажется, я уже говорил об этом — я воображаю морские сражения. Чистое безумие, потому что я никогда не видел морских сражений — и бесконечно рад этому — и… ну, вы знаете, какого я вообще мнения о кораблях. Тем не менее, этим я и занимаюсь. Я представляю два враждующих флота стоящими друг напротив друга, подобно вишневым рощам в цвету. Затем они начинают сближаться, а я пытаюсь проследить за одним или двумя отдельными судами, пока они рыскают, выискивая свой шанс, пытаясь выйти на таранную позицию или подобраться поближе, чтобы забросить абордажные крючья; там и сям я вижу горящие суда, пораженные огненной стрелой или копьем с горящей соломой из катапульты; а вон там корабль со сбритыми начисто веслами по одному борту, беспомощный, как птица со сломанным крылом; а там воины обмениваются ударами на верхней палубе триремы, прыгая по трапам и плечам гребцов. Восхитительное зрелище, согласитесь; куда как веселее, чем какой-то древний заплесневелый гимн.

Что ж, к тому времени, как музыканты закончили третью часть гимна, моя воображаемая битва была в самом разгаре; я уже потопил две триремы и пару маленьких галер, и для киликийцев — или парфян, или кто там был противник — дела начинали складываться самым печальным образом. И тут, как раз когда моя лучшая трирема ринулась в просвет между судами и вспахала борт беспомощного четырехпалубника (во все стороны летят обломки, моряки и воины прыгают в море, вода хлещет в дыру в борту), ум мой внезапно очистился, как таблица для письма, когда с нее снимают старый воск. Кто-то стучал меня по плечу и называл по имени; и у меня возникло невероятно странное чувство, что я знаю, кто это.

— Гален, — сказал он.

Я не повернулся и вообще не шевелился; да и пожелай я пошевелиться, у меня ничего не вышло бы.

Луций Домиций, сказал я про себя, это ты?

— О, ради всего святого. Ты что, не узнаешь меня?

Извини, ответил я. Но ты меня напугал. И вообще ты мертв.

— Ну, тебе виднее. Я просто хотел попрощаться, вот и все.

Прощай, подумал я растерянно. Подожди, разве ты уезжаешь?

— Ну разумеется, уезжаю, идиот. Ты что, забыл? Мы же все обсудили той ночью у тебя в амбаре.

Ах да, подумал я, верно. Только ты опоздал; тот корабль давно ушел, он, наверное, уже на полпути к месту назначения.

— Насчет этого не беспокойся, — сказал он. — Я обо всем договорился. Феаки сказали, что доставят меня, куда захочу. От таких предложений не отказываются.

Это верно, подумал я, да только как ты о них узнал? Это же тайна.

— Ерунда, — ответил он. — Все знают эту историю. Они живут на краю света, на острове, которого нет и который появляется только в момент твоей смерти. И когда ты умираешь и воды смыкаются у тебя над головой, ты выходишь на берег Схерии, а они появляются и увозят тебя туда, куда ты захочешь. Что ж, сейчас мой черед, но я просто подумал сначала заскочить к тебе и сказать пока.

Погоди, подумал я. Это неправда. Я же там был…

— Где был?

Да на Схерии, ради всего святого. Это настоящий остров где-то у побережья Африки, недалеко от того места, где утонул наш корабль. Меня выбросил на берег в плавающем гробу и они спасли меня…

— И доставили туда, куда ты больше всего хотел попасть. Ох, ладно тебе, Гален, даже ты мог бы догадаться.

Нет, честно слово, сказал я ему, это реальное место. Реальный остров. Я был там.

— Ох, ну да, конечно. Ты еще его на карте покажи. Это мы вообще-то о Средиземном море говорим, в нем каждый квадратный фут изучен и описан. Тебе не кажется, что нечто размером с остров было бы очень трудно проглядеть?

Там есть риф, сказал я ему. Он защищает их, потому что каждый корабль, который подходит достаточно близко, разносит в щепки, а все моряки погибают…

— Да, — сказал он терпеливо. — А затем феаки отвозят их туда, куда они больше всего хотят попасть. Подумай.

Ох, подумал я. И тут же подумал: но это же неправда. Я ведь все еще жив. Я должен быть жив, а иначе как я убил всех тех людей? Как я убил…?

— Меня, собирался ты сказать.

Ладно, да, тебя. Объясни мне это, если ты такой умный.

— А, ну да, — сказал он. — Но я же и так был мертв, забыл? Я умер больше десяти лет назад на вилле Фаона. Ты убил меня. Я попросил тебя сделать это, и ты был так добр, что подчинился. Ты зарезал меня; я упал на колени, пробормотал: какой артист умирает! — и отдал концы. Вот как все было. Спроси кого хочешь, услышишь то же самое.

Да, подумал я, но это же просто история, на самом деле все было по-другом.

Но ему не надо было говорить мне, что история вся здесь, потому что я и так это знал; как знал, что не убивал сенатора и его гладиаторов — они погибли, когда их повозка свалилась с утеса; я не убивал Бландинию — она умерла от той же болезни, что унесла маму; и я не убивал Нерона Цезаря, потому что он умер многие годы назад; и я не убивал Каллиста, потому что мы с ним умерли на кресте в тот день, когда я первый раз увидел Луция Домиция. Спросите кого угодно, они скажут то же самое.

— В общем, — сказал он. — Я уже пошел. Наверное, я должен тебя поблагодарить за компанию и все прочее; но честно говоря, все, чем ты занимался — это не давал мне попасть туда, куда я всегда хотел и должен был попасть. Ты хотел добра, но все это оказалось одной большой ошибкой. Ну, ты понимаешь — поначалу казалось хорошей идеей.

Понимаю, подумал я. А что теперь?

— Меня ждут, — сказал он. — Там, в порту, а я не хочу их задерживать, они очень занятой народ. И еще я хочу сказать: не тревожься о том, что произошло. Это был дурацкий несчастный случай, вот и все; но все обернулось к лучшему. В конце концов, для тебя я по-прежнему буду пребывать не в том месте, вместо того, чтобы окончательно стать свободным и безгрешным.

И оставить все проблемы позади, подумал я. Уже слышал этот прикол.

Но он обидел меня, поэтому я подумал только:

Что ж, бывай тогда, и даже не обернулся (как Орфей в той истории, помните?). И его не стало.

Музыканты наконец добрались до финала и все вокруг стали кричать и улулюкать, как будто испытывали неслабое удовольствие. Толстяк, который стоял на моей ноге, ткнул меня локтем в ребра и сказал:

— Ну разве это было не великолепно? — и я кивнул просто из вежливости.

— Чудесно, — сказал я.

— Да, именно так. И довольно храбро с их стороны было исполнить его. Не думаю, что этот гимн хоть раз играли на публике с тех пор, как он умер.