А сколько здесь было народу! Военные и невоенные гроздьями усеяли мост и новую, пока еще рыхлую, железнодорожную насыпь.

В таком суетливом беспорядке носятся взад-вперед муравьи, когда глупый ребенок или взрослый варвар топчет и разваливает их царство, олицетворяющее строгость и старание.

Однако суета, путаница, частые выкрики «Давай-давай!» — все это лишь видимость. Каждый из участвующих в строительстве моста знает, что ему делать. Эти люди не ждут приказа и не страшатся наказания. Они торопятся, стараются изо всех сил, а если от напряжения прерывается дыхание, они либо позовут кого-нибудь на помощь, либо остановятся и немного переведут дух.

Пройдет день-другой, и их мост, над которым так жестоко надругались фашисты, будет восстановлен. Он будет восстановлен благодаря самоотверженному труду советских солдат и местных жителей, которые работали с такой охотой.

Так и этот люд. Хоть собирали кого попало, выгоняли на работу с барабанным боем, а они в два счета распределились, причем распределились по специальностям, по умению, по степени полезности. Нашлись и руководители, и бригадиры. Нашлись не по приказу, не по назначению. Доверие других людей, их товарищей, их коллективов выделило их в руководители.

Русские — будь то офицер или простой солдат — и не вмешивались в это: они считали вполне естественным и понятным, что ранг определяется способностями человека. А самый старший командир, этот подвижный инженер-полковник, когда наступает смена и на место жителей правого берега на работу выходят жители левого, договаривается с бригадирами так быстро, словно он строил с ними все мосты и насыпи от самой Волги до берегов Рабы.

Кстати, о сменах.

Который теперь час?

С тех пор как фронт прошел через здешние места, не слышно ни колокольного звона, ни свиста паровозов, ни заводских сирен. А по сигналам желудка лучше и не старайся ориентироваться. Непривычная работа топором, ядреный, полный лесных ароматов воздух заставит ощутить волчий аппетит даже самого привередливого желудочника. Ничего не остается, как следить за солнцем: по нему лучше всего определить, когда пора кончать работу.

— Андраш, ты ли это?!

Этот крик удивления и радости раздался со стороны насыпи, где лежало исковерканное железнодорожное полотно. Там стоял грузовой вагон, доверху груженный щебнем. Десять — двенадцать человек как раз открыли борт и принялись его разгружать.

Бицо остановился и посмотрел в их сторону.

А с насыпи, через ямы и кучи земли, через густую поросль ежевики, несмотря ни на что, бежал и упал прямо ему в объятия худой светло-русый мужчина в синей спецовке.

Это был не кто иной, как Иштван Немеш, двоюродный брат Андраша.

— Пишта! Родной мой! — вскрикнул Бицо. — Как ты сюда попал?

— А ты? Говорили, что ты в армии.

— Был и солдатом, да вот уже пятый месяц как дома.

— Осел, значит? — подмигнул родственник.

— Конечно.

— С жандармами встречался?

— Еще бы! Их было полно, как червей, но бог миловал, пронесло… Но ты-то, старик, как ты? Я думал, ты на шелковой фабрике.

— Побывал я и там. На днях эсэсовцы выгнали меня оттуда. А потом в путь пустился и шел до тех пор, пока до дому не добрался. Теперь я в бригадирах хожу. Вон там, смотри, возим щебенку для насыпи. А ты чем занимаешься, Андраш?

— Рублю лес.

— Один?

— А что делать? Знакомых и людей вроде меня тут и случайно не встретишь, а локтями пробиваться неохота.

Это сильно удивило Немеша, бывшего мастера шелковой фабрики.

«Как так? Совсем, что ли, одурел этот Андраш Бицо, а может, просто нос задирает? Народу тут тысячи две, а то и больше, а этот парень остался совсем один, отошел в сторонку и горюет. Он учился, окончил университет, а не знает того, что известно любому подмастерью после четырех классов: на работе и дружба зарождается, сообща легче дается и то, чего раньше не умел делать».

Искоса он посмотрел на Бицо, пригляделся к нему, но никак не мог решить, жалеть его или смеяться над ним.

На вид брат был все тот же: крупная фигура, широкий лоб, глубоко посаженные глаза с монгольским разрезом, выступающие скулы, унаследованные от матери… И все же он был комичен, до смешного комичен. Чем-то он походил на попа-расстригу или на плохо загримированного актера-халтурщика: на щеках многодневная щетина, нос измазан, на макушке — сдвинутая на затылок, потрепанная, кто знает откуда вытащенная шапка размера на два меньше, чем следовало.

«Нет, нос он не задирает, — подумал доброжелательный родственник и пожалел брата. — Просто он места себе сейчас не нашел, считает себя ненужным, потому-то бедняга и пал духом».

— Табачок есть? — спросил он с участием.

— Нет. Уже несколько дней курить нечего.

— А у меня есть. Смотри, это меня русский лейтенант угостил. Свернем по одной, а?

— Хорошо.

— Но бумагу ты давай.

— Газета подойдет? — спросил Бицо.

— Подойдет.

— У меня целая газета «Вашвармедье» — еду в нее заворачиваю.

С солнечной стороны они побрели в тень, туда, где висело пальто Бицо. Пальто он повесил на стройный, лишенный коры граб, под которым стоял тяжелый топор с длинной ручкой. Вокруг лежали поваленные и тщательно очищенные от сучьев и коры стволы деревьев.

— Твои? — с интересом спросил родственник.

— Увы, да.

— Ну-ну! Может, тебе рубить их жалко?

— Жалко? Да я, дружище, считаю это осквернением святыни. Вот я вспоминаю, когда мне было лет десять-одиннадцать, этот лес был заповедным. Здесь было полно фазанов, диких лилий, тут рос особый вид гиацинтов, темно-голубого цвета, такого я с тех пор нигде и не видел больше. Сын сторожа Элек, который сидел со мной в школе на одной парте, называл его ключ-цветком. И не из-за формы, а за то, что, когда он расцветал, начиналась настоящая весна… Потом я уехал из дому и приезжал только на каникулы, а в этом лесу и вовсе не бывал. Но я не забыл о нем, мечтал когда-нибудь приехать домой в такое время, когда цветет этот ключ-цветок, когда он развертывает свои бубенчики, показывая темно-голубые звездочки, а потом, видишь… Вернулся домой, а ключ-цветка нет и в помине, потому что бук не терпит под своей кроной даже травы. А у меня в руках топор, и, когда я рублю им деревья, потому что они нужны для шпал, по которым послезавтра должен поезд пройти, мне кажется, что я рублю не лес, а смотрящего на мир широко раскрытыми глазами мальчика с ключ-цветком в руке, короче говоря, самого себя.

— Ну, тебя послушать!.. — Немеш засмеялся, махнул рукой: это, мол, все одни причуды, никому не нужное сумасбродство. Он вынул пригоршню табака из кармана и протянул Бицо: — Вот, развлекись-ка лучше этим. Где твоя бумага, голова ты садовая?

— Бумага-то есть… — спохватился Бицо, покраснев до ушей. Он отвернулся, потянулся за пальто и так сильно дернул его, что вешалка тут же оборвалась. — Этого хватит? — показал он сложенную вчетверо газету, покрытую жирными пятнами.

Немеш взял газету, развернул и, прежде чем оторвать край, заглянул в нее.

— Девятьсот сорок пятый год, двадцать шестое марта… Слушай, Андраш, а какое сегодня число?

— Какое? Тридцать первое вроде бы.

— Дурачье, идиоты, смотри! У них уже петля на шее была: русские заняли Веспрем, Папу, а они о победе да о стойкости писали! Неужели им кто-то мог тогда поверить?

— Больше, чем ты думаешь.

— Кто?

— В основном господа. Да еще всякие подлецы и мародеры, позарившиеся на вещи евреев. У нас на улице живет один старший фининспектор, бежавший из Трансильвании, так он еще и вчера верил всем этим бредням. Гул орудий все сильнее, говорит. Мол, не слышал ли я около полуночи, а потом в половине третьего, как содрогались горы. Клялся, что это гитлеровское чудо-оружие, что это оно так грохотало, и теперь мне надо бы стать поосторожнее. Еще денек-другой, и фронт снова будет возле нас, тогда и наступит время держать ответ за свои поступки. Пощады никому не будет: все, кто хоть чуть-чуть помогал русским, будут горько плакать и раскаиваться.