— Оставь его, Андрюша, — вступалась Клавдия Никитична. — Он ученый человек, ученые у него и интересы.

— Наука! — фыркнул Дубов. — Вот плоды этой науки! От книг и смута пошла!

— Он не маленький, оставь его…

— Чем бы дитя не тешилось… — вставил опять словцо Фома Кузьмич.

Николай будто не слышал этих речей и, готовясь в дальнейший путь, запасся новой толстой книгой.

— Скукой смертельной веет от твоей литературы, — съязвил Георгий, заглядывая и стараясь прочесть название книги.

— Что? — не понял Николай. — Ах да, ты о книге? От скуки и читаю.

— Дедушка! — окликнула хозяина вбежавшая девушка. — Уехали они!

— Кто, куда уехали?

— Становой, старшина, благочинный…

Лицо старика побелело под стать бороде.

— Уехали? — упавшим голосом произнес старик и крикнул: — Маша! Стеша! Зовите всех, живо, в дорогу собираться! Догнать надо!

Оставив гостей, старик поспешно куда-то вышел. Фома Кузьмич подмигнул:

— Откапывать добро или хоронить?

— И благочинный укатил? — рассмеялся Дубов. — Эк его напугали!

— Благочинный сказал вчера, что раз божья матерь усольская ушла, им, грешным, и бог велел, — сообщил Фома Кузьмич.

— Божья матерь? Куда ушла? Зачем? — не понял Рисней.

— Икона чудотворная невдалеке здесь была. Возле стекольного завода, на соленых ключах, в красивой местности когда-то она объявилась. Каждое лето многие тысячи богомольцев стекались на поклон иконе из окружающих губерний. Ну, доход был большой для попов и торговцев. В заводе и ближнем большом селе церквей каменных, домов, магазинов настроили. Иконе ризу золотую в каменьях самоцветных соорудили. Когда же большевики в прошлом году зимой пришли, попы увезли икону божьей матери в Сибирь — для безопасности.

— Значит, икона произвела маневр, отход на новые безопасные позиции? — догадался, иронизируя, англичанин.

— Именно: на новые позиции! — захохотал Андрей Матвеевич. — А если придется Колчаку еще дальше отступать, икона тоже тронется вслед за ним. В Китай, в Маньчжурию, к язычникам! Ха-ха-ха…

Клавдия Никитична испуганно замахала руками. Георгий, нахмурясь, произнес:

— Ну, вы, папаша, уж слишком…

Дубов посерьезнел, произнес:

— Ну, в путь! Довольно, надо торопиться. Ехать теперь придется с опаской. Георгий, ты как офицер бери охрану в свои руки. Командуй.

— Здесь чином и повыше меня, поручика, есть…

— Кто это? — не понял Дубов.

— Рисней, — тихо сказал Георгий, — полковник английской службы… Только потише вы, чтобы он не слышал. Об этом он избегает распространяться.

Дубов свистнул:

— Вон оно что! Вот так торговый представитель!

— Ничего удивительного в том, что он офицер английской службы, — сказал отец. — Вероятно, разведчик. Это у них в моде, у заграничных капиталистов и военных штабов. Японские полковники парикмахерами нередко работали в России перед войной.

— Нет, — отрезал Дубов, — военным руководителем будешь ты, Георгий. Не надо нам чужих полковников. Да и осторожней при нем о важных делах, о богатствах наших. Знал бы я раньше — на порог бы не пустил в свою квартиру, на свои заводы и прииски. К черту шпионов!

Дубов осерчал не на шутку.

— Я сам узнал недавно в Екатеринбургском штабе, — оправдывался Георгий. — Конечно, он оказывал нам услуги при свержении большевиков…

— К черту с такими услугами! Русские сами разберутся между собой. Как успокоится все и вернемся в Екатеринбург, выгоню Риснея, порву договора с его фирмой. Обойдемся и без иностранцев.

С этого утра Дубов охладел к англичанину. Рисней это заметил, допытывался у Георгия о причинах этой перемены Андрея Матвеевича. Молодой Дубов разводил руками:

— Кто его знает? Хандрит старик!

Далеко остались города, деревни и села. Уже несколько дней мы едем горами, глухой, заброшенной, еле заметной дорогой, не встречая ни деревень, ни признаков людей. Леса и луга в долинах и по склонам гор полны птиц, таящегося зверя, зреющих ягод, цветов. Даже мама признала, что места здесь красивые.

— Только очень пустынные, — добавила она.

— То ли вы скажете, Ирина Алексеевна, когда мы приедем на место! Красота неописуемая!

— На какое, Андрей Матвеевич, место?

— А вот на днях убедитесь лично…

Во время путешествия роли и обязанности разграничивались сами собой. Руководителем нашего маленького отряда, его хозяйства оказался отец. Порядком движения, охраной лагеря в пути и на стоянках ведал Георгий. Фома Кузьмич был полным властелином походной кухни, кулинаром, кормильцем и поильцем. Обозом, лошадьми распоряжался Ахмет. Расторопная Марфуга, позванивая монистами, успевала всюду, где нужна была помощь.

Отдых на чистом горном воздухе был приятен, сон освежающе легок, аппетит хорош, кушанья вкусны. То и дело готовилась дичь: глухари, рябчики, утки. Отец, Георгий и Рисней были хорошие стрелки, а Вещий старательно им помогал и не знал устали. В речки и озера забрасывали сети, появилась рыба. Впервые я увидел живую форель — красивую, пятнистую, вкусную. Фома Кузьмич и Ахмет с моей помощью занимались рыбной ловлей, доставали в горных потоках раков, извлекая их из нор и из-под камней.

За все время пути не было ни одной тревожной встречи, и лишь однажды на привале беспокойно храпели, сбиваясь в кучу, лошади и угрожающе рычал, держась однако ближе к дежурному часовому, Вещий. Дежурным в эту ночь был Ахмет. Он разжег посильнее костер и держал наготове ружье.

— Волки гуляли близко, — сообщил он утром. — А может и медведь прошел мимо по своим медвежьим делам.

— Боже мой, — огорчалась Клавдия Никитична, — привел бог на старости лет постранствовать, чего только не повидаешь!

Наконец мы прибыли в деревню, затерявшуюся в горах, как иголка в стогу сена. Домики в деревне маленькие, потемневшие от древности и непогоды. Во многих окнах вместо стекла натянуты пузыри, сквозные рамы заткнуты тряпьем, ветошью. Дворы возле избушек просторные, заросшие зеленью. Конюшни, сараи во дворах плетневые, крытые лубом.

Только около мечети избы побольше, почище, надворные постройки покрепче. Здесь, в соседстве с муллой, жили богатеи.

Деревня была почти безлюдна. По древнему обычаю, летом башкиры выезжали в горные долины, богатые пастбищами, на кочевки. Лишь когда мы въехали в обширный двор муллы, обнесенный каменной стеной, появилось несколько башкир. Несмотря на жаркий полдень, они были в бешметах и белых широкополых войлочных шляпах. На ногах у них теплые чулки и мягкие, без каблуков, сапоги-ичиги. Они среднего роста, широкоплечие, с несколько кривыми ногами, что, как мне передали, служит признаком природных наездников.

Приблизившись к нам, они поздоровались, сняв шляпы, под которыми на бритых головах надеты у каждого маленькие расшитые, потемневшие от пота и времени шапочки-тюбетейки. Смуглые, безбородые лица, черные раскосые глаза осветились приветливой улыбкой.

Дубов и отец заговорили с ними по-башкирски, оба они владели этим языком хорошо, изучив его за долгие годы жизни на Урале.

В доме муллы с нашим приездом началось движение. Когда мы вошли туда, в передней комнате уже весело кипел, сияя на солнце, самовар, белели аккуратно расставленные тарелки и чайная посуда. Половину горницы занимали обширные нары, устланные белой мягкой кошмой. Стопками, почти до потолка, лежали свернутые вдвое перины, пуховые подушки. На полочке хранились священные книги в темных кожаных переплетах. Несколько картин с затейливыми арабскими надписями были развешаны по стенам.

Из соседней комнаты вышел хозяин, седобородый степенный старик в белой чалме на бритой голове, в опрятном зеленом бешмете и вышитых мягких ичигах. Радушно улыбаясь, он подал гостям свои мягкие руки, пахнущие казанским туалетным мылом, и сказал каждому из нас по отдельности на чистом русском языке:

— Гость — хозяину радость…

Звеня серебром монист, в пестром сарафане, вошла пожилая башкирка. Она внесла на большом подносе блюдо с горячей, ароматной бараниной, горку очищенных яиц, сваренных вкрутую и обильно политых маслом, сливочное масло, овечий сыр, мед. Поставив поднос на стол, она молча и бесшумно удалилась.