Светлов вздохнул, рассеянно посмотрел на уснувшую возле ног Альму и снова принялся за чтение.
Дубовы приехали поздно вечером, когда мы с Любой уже спали. Утром в нашем доме царило необычайное оживление, появилось много новых лиц.
Андрею Матвеевичу Дубову за пятьдесят. Среднего роста, полный, он крепок, несмотря на солидный возраст. Рыжие волосы на голове Дубов стрижет старомодно, «в скобку». Глаза у него серые, маленькие, проницательные, с хитрецой. Одет он в просторный серый костюм, ходит в лаковых сапогах, толстая золотая цепочка массивных карманных часов красуется на жилете.
Жена Дубова — Клавдия Никитична — женщина смирная, молчаливая. Ей тоже не меньше пятидесяти, но она сохранила еще следы былой красоты.
У Дубовых два сына — Георгий и Николай.
Младший, Георгий, лет двадцати пяти, в офицерской форме, с погонами поручика, подтянутый, щеголеватый. По наружности— в мать, синеглазый блондин, а характером — в отца, надменный и упрямый. Военное училище он кончил в начале войны с немцами, но на фронте не был, богатство отца охраняло его от опасностей боевой страды. Почти три года он прослужил в штабе запасного полка в Екатеринбурге. После временного падения Советской власти на Урале, когда туда пришли белые, он снова оказался в штабной должности.
Старшему, Николаю, около тридцати. Рыжеватый, в пенсне на близоруких глазах, медлительный, он был, наоборот, в отца внешностью, а в мать характером, — тихий, нерешительный, вялый.
— Он у меня философ, — смеялся Дубов. — Ученый и социалист. Университетское образование имеет. Опасный человек, капиталистам— лютый враг. Так, что ли, Николенька?
Николай после революции вступил в партию эсеров, был членом каких-то комитетов, гласным городской думы. Когда адмирал Колчак, правитель Сибири, разогнав учредильцев, посадил видных меньшевиков и эсеров в тюрьмы, Николай Дубов остался на свободе. Миллионное состояние отца, по-видимому, и тут сыграло роль.
Вместе с Дубовым приехал высокий холеный господин, неразлучный с трубкой и роговыми очками. Ему лет около сорока. Выражение бледного бритого лица его брезгливо, взгляд бесцветных глаз холодный, словно прицеливающийся. Маленькие стриженые усы оттеняют тонкие, злые губы. Одет он безукоризненно, к завтраку вышел в отличном сером костюме, ослепительно-белом белье, в желтых ботинках с тупыми носками и прочными двойными подошвами. Это был инженер Рисней, доверенное лицо крупной английской фирмы, работающий на Урале в золотой промышленности в компании с Дубовым. Англичанин в совершенстве владел русским языком.
Из прислуги Дубовы привезли с собой лишь своего повара Фому Кузьмича. Это был пожилой лысоватый мужчина с полным белым безбородым лицом.
Фома Кузьмич был первый, кого я увидел утром, заглянув на кухню. Одетый во все белое, он священнодействовал там, как в алтаре.
Повар обратился ко мне, как к давнему знакомому:
— Едем, значит, молодой человек?
— Едем, — ответил я, разглядывая его.
— Красные-то далеко ли? Не сцапают нас? Обедом-то успею еще накормить господ?
Серые глазки повара блеснули насмешкой.
— Успеешь! — сердито ответила наша кухарка Ульяна Петровна, ревниво следившая за хозяйничаньем приезжего повара на ее кухне. — Коли ненароком не угодит снаряд в трубу, так успеешь.
— Ну! — беспечно возразил повар. — Так и угодит к тебе в трубу! Мало их в городе, труб-то!
— И угодит! — сердилась кухарка. — Выдумают тоже: к чертям на кулички, в горы да лес, к медведям в гости ехать!
— К медведям? Это ты верно говоришь. Только иные люди хуже медведя. А ты, голубушка, едешь?
— Как же! Нашли дуру! — Ульяна встала среди кухни, подбоченясь. — Да не сойти мне с этого места, чтобы я поехала! От родных мест не тронусь. Наша-то барыня Ирина Алексеевна уговаривала горничную ехать с ней, а Варя, горничная-то, не будь дурна, ушла третьего дня с вечера и глаз не кажет… И молодец! Пусть уж господа одни там путаются с Колчаками…
Вспомнив обо мне, Ульяна замолкла и занялась своим делом, сердито громыхая кастрюлями.
С раннего утра дворник Иван и кучер Ахмет хлопотали около повозок и лошадей, укладывали на возы грузы, кормили и чистили коней.
— А, молодой барин! С добрым утром! — приветствовал меня Ахмет. — Собрался в путь?
— А не боишься в горы ехать? — спросил я кучера. — Тетя Ульяна и Варя отказались.
— Чего мне бояться? — ответил Ахмет, приподнимая колесо пролетки для смазки. — Я люблю горы, я там родился, вырос.
— И Марфуга поедет?
— А как же? — смуглое лицо Ахмета осветилось улыбкой. — Куда иголка, туда и нитка.
Ахмета Гареевича я знал давно. Я был еще ребенком, а он уже разъезжал с отцом по приискам и заводам. В черных коротко стриженных волосах его чуть серебрилась седина. Он был крепкий, ладный и добродушного, веселого характера. Когда он смеялся, зубы его блестели на темном лице, раскосые черные глаза искрились и становились узенькими, как щелки. Руки у кучера крепкие, мозолистые, черные от загара и дегтя, но искусные, непривычные к покою. Ахмет был всегда чем-либо занят — на конюшне, возле экипажей, по домашности. Он мастер, что называется, на все руки: плел хлысты, вил веревки, метал сети, плел корзины, делал клетки для птиц, силки для зайцев, западни для зверя. Заядлый рыболов и охотник, Ахмет всегда сопровождал отца на охоту, учил и меня этому искусству. Я дружил с кучером, и он относился ко мне ласково, заботливо, чисто по-отечески.
У Марфуги, жены Ахмета, красивые черные волосы, заплетенные в косы, украшенные серебряными монетами. При ходьбе и движениях серебро мелодично звенело. Круглолицая, черноглазая, небольшого роста, сохранившая еще стройность стана, Марфуга в молодости, очевидно, была очень красивой. У нее не было в живых детей, двое умерли в младенческом возрасте. С мужем Марфуга жила хорошо, дружно.
Завтрак в это утро был необычайно оживленным. За столом появились изысканные закуски и дорогие вина из запаса Дубова, привезенные им с собой. Мама оделась наряднее обычного, была особенно возбуждена. Люба не спускала с нее восхищенных глаз, а меня подталкивала в бок: «Владька, смотри, какая у нас мама! Прелесть!» Дорогое модное мамино платье выгодно подчеркивало красоту ее несколько бледного горделивого лица. Когда мама улыбалась, в глазах ее вспыхивали золотистые искорки, и это согревало ее облик, делало душевным и нежным. Дорогое ожерелье, золотой, красивой работы браслет, кольца на тонких холеных пальцах, сияющая самоцветами диадема на голове дополняли ее наряд.
Англичанин, молодые Дубовы, да и старый их отец Андрей Матвеевич — все наперебой ухаживали за хозяйкой дома. Люба с восхищением смотрела на незнакомых гостей, веселых, хорошо одетых, угощавших ее редкими, вкусными сладостями. Вообще Любу все сегодня приводило в восторг.
— Однако пора собираться в дорогу, — напомнил отец.
— Да, пора, — вздохнул, вставая, старик Дубов. — И пушки напоминают об этом. Того-этого, поторапливают!
Пушки ухали где-то вдали приглушенно, но хрустальные подвески люстры, что висела в гостиной, еле слышно и мелодично позвякивали.
— Чудесная у вас дочка! — говорила Клавдия Никитична, уходя под руку с матерью вместе с Любой…
Да, сыновья — счастье, дочери — вдвойне.
Сыновья — орлята, подрастут, взовьются и улетят.
Дочки — голубки, где бы ни были, всегда стараются прибиться, вернуться к материнскому гнезду.
Мужчины ушли в кабинет папы и пробыли там около часу, совещаясь. Я прошел по комнатам дома, опустевшим, носившим следы спешного отъезда. На время нашего отсутствия в доме остается садовник Лаврентий Федорович, пожилой, сумрачный человек. Он жил в отдельном маленьком флигельке вдвоем с женой, ворчливой и сварливой женщиной. На садовника и дворника Ивана возложена задача — сохранить дом, обстановку и сад, в котором зрели вишня, малина и смородина, росли, наливаясь, в изобилии уродившиеся в этом году яблоки.