– У Христины есть свой мул, и она может ехать на нем, не отягощая твоего Нибелунга лишней ношей, – сказал Годфрид.

– А! У нее свой собственный мул! Бургомистерский мул, конечно, сытый, жирный? Не думаю, чтобы он смог подняться по «Орлиной лестнице». Впрочем, до горы, Христина может на нем доехать; а если он не захочет взбираться на гору, я знаю, что с ним сделать, – проговорил Гуго сквозь зубы.

Когда Гуго увидал багаж своей дочери, он даже отшатнулся; однако весь этот багаж помещался на одно только вьючное животное, кроме нескольких узелков, которые можно было повесить к седлам двух сопровождавших Гуго воинов. Лютня висела на руке Христины на шелковом шнурке. Забрав все эти вещи, Христина, также как и ее тетка, воображала, что поступала очень благоразумно; но отец спросил ее, что она будет делать со всем этим скарбом. Матери Христины никогда не позволялось брать с собой более вещей, чем сколько поместится в дорожную сумку; да и сама молодая адлерштейнская барышня никогда в жизни не видывала столько нарядов и безделушек. Ведь этак пожалуй будут над ним смеяться в Адлерштейне, когда увидят, что Гуго Сорель приехал в замок с такой богатой барыней. Владетели замка очень были бы довольны, если бы невеста молодого барона Эбергарда принесла хоть половину такого приданого.

Впрочем нельзя сказать, чтобы такое множество багажа не льстило самолюбию Гуго; все же, по рождению и воспитанию он был свободный горожанин, и ночь, проведенная им под родной кровлей, также и покорность дочери очевидно произвели на него благотворное и цивилизующее действие. Сопровождавшие Сореля воины были в свою очередь так очарованы гостеприимством и угощением в доме мейстера Годфрида, что предложили взять часть вещей к себе. Гуго поворчал немного, но согласился, главным образом благодаря тому, как он уверял, что Христина так покорно предложила оставить узел со своим праздничным нарядом.

Приложены были все старания, чтобы не раздражать без пользы рейтара. Еще прежде его пробуждения, Христина ходила к отцу Бальтазару за благословением и советами. На обратном пути, она зашла проститься со своими самыми любимыми подругами, Барбарой Шмидт и Региной Грундт; первой она поручила ухаживать за своими горлинками, а второй за миртой; Христина, как все тогдашние немецкие девушки, тщательно растила на своем окне мирту, чтобы впоследствии сделать себе из ее листьев свадебный венок.

Теперь же, бледная как смерть, – но спокойная и покорная своей участи до такой степени, что ее сообщительная тетка очень изумилась и почти обиделась, Христина простилась со своими родными, – фрау умоляла Гуго, во имя всего для него святого, быть верным охранителем и покровителем их дорогой малютки. Гуго не мог удержаться от удовольствия поддразнить почтенную фрау, намекая ей о своем будущем зяте-рейтаре; это подзадоривание еще более заставило Иоганну усилить свои увещания Христине, и, сверх того, она давала себе тут же обещание каждый день служить обедню, и молиться, чтобы Бог сохранил ее названную дочку от всех бед и напастей.

Мейстер Годфрид захотел проводить отъезжающих до границы территории вольного города, и его смирный, соловый конь, сытый, привыкший ходить иноходью во время гражданских процессий, представлял такую противоположность с тощим пегим Нибелунгом, как сам представительный ульмский бургомистр со своим испитым, худощавым братом, или как белый пудель фрау Иоганны с дворовой большой, щетинистой собакой, смотревшей на хозяйского любимца, с завистливо сверкающими глазами и заставлявшей Христину дрожать каждый раз, когда подбегала к ней.

По мере того, как поезд подвигался по узким и кривым улицам города, на балконах домов появлялись дружелюбные лица, приветливо раскланивающиеся с проезжающими, и немало бедных вдов, немало нищих посылали Христине благословения.

Путники подъехали к рыночной площади, с светлоструйными фонтанами, украшенными статуями, и проехали мимо строящегося собора, где каменщики и рабочие почтительно поклонились мейстеру Годфриду. Здесь рейтар Гуго приостановился и не совсем почтительно посмеялся, что работа двигается так медленно. Христина с глубоким чувством глядела на украшения собора. Слезы выступили у нее на глазах, когда дядя провел ее под сводами величественной колокольни до великолепного моста, наведенного через Дунай.

Мейстер Годфрид долго разговаривал с братом в полголоса. Христина догадалась, что он поручал ее заботам отца, и старался пояснить ему, в чем именно должны состоять эти заботы, а потому во все время разговора она стояла в стороне Бедная девушка была уже рада и тому, что видела своего дядю и чувствовала, что любовь его охраняет ее. Наконец, мейстер Годфрид остановил свою лошадь.

– Теперь, – сказал он, – мы должны с тобой проститься, возлюбленное дитя моего сердца.

Христина спрыгнула с мула, и бросилась на колени перед дядей, чтобы принять его благословение, закрыла лицо руками и старалась скрыть от отца свои слезы.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое! – сказал Годфрид. – Да благословит он тебя и возвратит к нам, когда на то будет Святая воля Его! Ты была для нас любящей, покорной дочерью, будь таковой же и для своего родного отца. Исполни свой долг, и возвращайся скорее к нам.

Слезы текли по щекам почтенного бургомистра, когда он обнимал племянницу; затем, поцеловав ее в последний раз, и подсадив на мула, он сел на свою лошадь, и медленно поехал по направлению к городу.

Гуго имел настолько деликатности, что доставил дочери возможность долго смотреть вслед удаляющегося дяди. Наконец он подал знак к отъезду.

До полудня путники ехали безостановочно, а потом отдохнули и воздали достодолжные почести запасам, приготовленным для них фрау Иоганной. Закуска пришлась должно быть очень по вкусу рейтару; он прищелкнул языком и спросил Христину умеет ли она приготовлять такие вкусные кровяные колбасы.

– Умею, но не такие вкусные, какие приготовляет тетушка, – отвечала Христина.

– Ну, увидим. Приготовляй их, как сумеешь, и старый барон полюбит тебя.

Наступал уже вечер, и Христина чувствовала себя очень усталой; пурпуровые горы, на которые девушка давно смотрела со страхом и надеждой, начали обрисовываться яснее и яснее. Местность принимала характер более сельский, а ехать становилось труднее. Гуго торопился; надо было до ночи добраться до «Спорного Брода». Только в сумерки путешественники выехали на ровное, открытое место. У подножья лесистой возвышенности, раскинулся луг, посреди которого поток образовал широкое, спокойное озеро, как будто желая отдохнуть от быстрого бега по горам. Далее, подобно колоссальной стене, возвышалась масса остроконечных скал, смешивавшихся с небом. Гуго указал Христине на башню, черневшуюся на одной из скал, где светился огонек, и сказал ей, что это замок Адлерштейн, и что они подъехали к «Спорному Броду».

Пока лошади подвигались по колено в воде, Гуго рассказывал дочери, что река изменила русло; прежде она служила основанием естественных границ между шлангенвальдскими и адлерштейнскими владениями; но в течение последних шестидесяти лет, река вышла из берегов, и, не желая войти в прежнее русло, проложила себе новое, несколько ниже. Владетели Адлерштейна требовали себе землю до старого русла, а владетели Шлангенвальда утверждали, что река должна служить гранью. Спор этот имел гораздо более значения, чем можно бы было подумать, судя по ценности спорной земли, потому что через это место проходили обозы итальянских купцов, ехавших из Констанца; а всякая вещь, брошенная или упавшая в воду, считалась законной собственностью владельца земли, на которой это случилось.

Таким образом, всякий перевоз товаров тщательно наблюдался обоими владельцами, и нередко путешественники подвергались разного рода неприятностям.

Гуго говорил о шлангенвальдских мародерах со всей ядовитостью непримиримой ненависти; но было очевидно, что он вздохнул свободно только тогда, когда маленький поезд здраво и невредимо переехал оба русла, и новое и старое.

Христина думала, что они сейчас же подъедут к замку, но отец ее расхохотался и сказал, что они вовсе не так близко от замка, как ей кажется, и что подняться по «Орлиной лестнице» можно только днем. Затем, проехав маленький лесок, путешественники остановились у какой-то хижины, заменявшей гостиницу.