А маленький Юзек в полной безопасности сидел на чердаке. Сидел у окошка и глядел во двор. Он видел, как мама шла из лавки. Какая мама отсюда маленькая, подумал Юзек, я больше нее. Во дворе было пусто. Юзеку захотелось есть. Он вынул из ранца булку, но булка оказалась с сыром, и Юзек отложил ее в сторону. Он стал бродить по чердаку, запутался в какой-то простыне, что сушилась на веревке, вернулся к окошку, вытащил тетрадь, вырвал из нее несколько страниц и начал делать голубей. Когда ребята придут из школы, он запустит бумажных голубей и таким образом даст им знать, где его найти. Дворничиха вкатила во двор тачку с какими-то ведрами. Юзек высунул голову из окошка и плюнул, но промахнулся. Потом он бросил несколько кусочков кирпича и попал в ведро и в спину дворничихе, потому что она как раз нагнулась. Он видел, как она осматривалась и грозила пальцем, но не в его сторону. Ему это очень понравилось, и он опять швырнул вниз уже целую горсть кирпичной крошки. Обломки рассыпались по всему двору. Дворничиха скверно выругалась и побежала. Вскоре он услышал, как она взбирается по лестнице и идет прямо на чердак. Он спрятался за балки, но она его нашла, схватила за шиворот и отвела к маме, стоявшей на галерее.

А тем временем большой Юзеф писал, как маленького Юзека нашли совсем в другом городе, потому что тот поехал зайцем на поезде.

Что было дальше, Юзеф написать не успел, так как Критик, который все время тихонько сидел рядом, захрапел над газетой. От этого храпа вдохновение у Юзефа улетучилось, и больше он писать не мог. Он встал, спрятал исписанные страницы в карман и поднялся по ступеням в забегаловку. Хотел заказать кофе, но кофе был только ячменный, и молоко кончилось. Юзеф выпил пива и снова отправился в серый дом на разведку. Он как раз поднимался на второй этаж, когда увидел дворничиху, которая держала за шиворот Юзека и вела его к Рахили. Большому Юзефу стало очень стыдно, он хотел извиниться перед дворничихой, но ему уже надо было идти в Союз, потому что приближалось время обеда.

А Критик продолжал храпеть и ему снилось, что полиция поймала маленького Юзека и за то, что он ехал в поезде без билета, отдала его в специальную школу для трудных детей, где он, Критик, служил воспитателем.

Глава шестая

МАРЫЛЯ

Марыля красила ногти в фиолетовый цвет, носила коротенькую юбочку в обтяжку, пила кофе в клубе Союза и писала антироман. Юзефу она немножко нравилась, но маленький Юзек сердился на нее за то, что она вечно ходит непричесанная. Поэт Бородач называл ее Антимарылей и считал, что да, ничего себе, в толпе сойдет, но в койку не годится. Другое дело Критик: он верил в литературный молодняк, и когда ему не нужно было строчить докладные, угощал Марылю кофе.

— Коллега, — сказал он Юзефу, — надо бы выбить этой девушке полугодичную стипендию и пристальнее заинтересоваться ее творчеством.

Марыля принесла Юзефу на прочтение семь исписанных страничек, сказала, что это первая антиглава, что она напишет вторую, как только на нее найдет антивдохновение, и спросила, когда же ей начнут гнать монету. Антимонету, поправил ее Юзеф, однако Марыля заявила, что об этом не может быть и речи, так как строительство социализма еще не завершено, и античулки, а также антиобеды еще не предусмотрены Конституцией. Критик рассмеялся и сказал, что это лишь невинная шутка и о ней не стоит упоминать в докладной для Дома Партии. Он взял Марылю за руку, и они вместе ушли, а Юзеф стал читать первую главу. Он прочел ее три раза и очень внимательно, но никак не мог взять в толк, почему Зевс изменил Гере с Лумубой, который съел на завтрак любовницу Чомбе. Однако стипендию Марыле выбил.

К маленькому Юзеку Марыля относилась пренебрежительно, называла его мальчишечкой, а двор — мещанской гробницей. Нравилась ей только Рахиль, потому что та ушла из родительского дома. В любовь Марыля не верила и на ночь осталась у Юзефа только потому, что у него была своя хата и горячая вода в ванной. На его месте, сказала Марыля, она бы поехала на конгресс пен-клуба в Рим и избрала там свободу.

Спала она до полудня, и Юзефу пришлось оставить ее одну в его комнатке, потому что ему надо было в Союз. По пути он купил газету и прочел… Нет, это было не так. Газеты об аресте не писали, потому что не хотели писать опрометчиво, ждали, пока все выяснится. Об аресте писателя Мончки Юзеф узнал в киоске, где продавались газеты.

— Мое почтение, пан секретарь, — приветствовал Юзефа киоскер. — Вы-то уж, наверное, знаете, что его посадили.

— Кого? — удивился Юзеф.

— Да этого Мончку.

— Арестовали писателя Мончку? — все еще удивлялся Юзеф, но спохватился, что не подобает ему не знать об этом и тут же поправился: — Ах да. Разумеется, знаю.

— Так ему и надо, — продолжал продавец газет и туалетного мыла, которое тоже можно было купить в киоске. — Мало ему было орденов и премий, еще и долларов захотелось!

— Долларов? — снова удивился Юзеф.

— Ясное дело, долларов. Нас не проведешь. Девок у этого Мончки было, небось, как собак нерезанных, а сам про нашу молодежь в этот парижский бульварный журнальчик всякие гадости катал. Надеялся, что раз себе псевдоним придумал, так никто не догадается. А за такое надругательство над добрым именем нашей молодежи на доллары не скупятся.

— Да откуда вы это знаете?

— Что ж я, по-вашему, газеты читать не умею? — обиделся киоскер. — Пожалуйста, прочтите сами. Вот здесь.

И Юзеф прочел: «Вражеские выпады» — такой был заголовок, а под ним, в десятой строке, выделено жирным шрифтом: «Наша общественность, преисполненная возмущения, клеймит позором подрывную деятельность некоторых писателей, в погоне за сенсацией и дешевой популярностью публикующих в западной прессе клеветнические статьи — плоды больного воображения и преступных вымыслов о новом поколении нашей молодежи…» Он читал дальше — также и то, что не было выделено, но о Мончке ничего не нашел.

— О самом Мончке еще не написали, — объяснил ему киоскер, — но напишут. Как влепит ему суд пару долгих годиков — так и напишут.

Ну да, подумал Юзеф, не поспеваю я за событиями. Пожалуй, слишком много пишу и слишком мало читаю, а к тому же еще Юзек и эта Марыля…

— Я виделся с Марылей, — сказал Бородач. — Она считает, а для тебя, старик, насколько мне известно, ее мнение небезразлично, что тебе следует взять отпуск, чтобы немного почитать, а то ты не поспеваешь за временем.

— Она тоже так считает?

— Почему «тоже»?

— Да ничего, просто так сказалось, — пробормотал Юзеф и стремглав побежал в серый дом.

Мне надо починить эти проклятые часы, сказал он себе, так дальше нельзя. Он поднялся на второй этаж, увидев на двери Мазуркевичей визитную карточку с другой фамилией, несколько удивился. Ускорил шаг, открыл дверь Юзековой квартиры и остановился, как вкопанный. Часы, которые висели на стене и были испорчены, сейчас тикали!

— Вам кого? — из комнаты вышел дядька в расстегнутой рубахе. В руке он держал плоскогубцы.

— Простите, — пробормотал Юзеф, — я думал… — Простите, я ошибся.

— Да кто вы такой?

— Я… я знакомый.

— Чей знакомый? Уж не мой ли?

— Нет, не ваш… Гиршфельдов.

— Гиршфельдов? Каких еще Гиршфельдов?

— Они здесь когда-то жили…

— А, понятно. Я обменялся с ними квартирой, когда они переселились в гетто. Давненько это было. А вы, стало быть, ихний знакомый?

— Да вроде бы.

— А вы, часом, не иностранец?

— Иностранец? Это почему же?

— Если б вы были наш, местный, то не искали бы столько лет спустя Гиршфельдов. У нас любой знает, что все они погибли, а у тех, что уцелели, сейчас другие фамилии, и в таких норах они не ютятся. Вы бы их в правительственных домах искали, а не тут.

Он подошел к часам и стал в них орудовать плоскогубцами. А Юзеф, воспользовавшись тем, что дядька повернулся к нему спиной, поторопился уйти.

Он прошел по улице мимо зеленой забегаловки, мимо маленькой кондитерской, где тоже ничего не было, кроме пива, дошел до трамвайной остановки и оттуда увидел маленького Юзека, который со всех ног мчался в школу, но тот его не узнал. Юзеф побежал за ним, вдруг споткнулся, упал, больно ушиб локоть и начал громко рыдать.