— Простите меня, ради Бога, я не хотела вас обидеть.

— Ну, мне пора, — сказал спортсмен. — Надо идти, меня ждут.

И он побежал.

— Ну, и свинья же я, — сказала Марыля.

А Профессор, явно чем-то весьма довольный, начал излагать, как на лекции:

— Обратите внимание, уважаемая барышня, на их психические травмы. Само слово «еврей» вызывает у них реакцию, которая не встречается ни у какого другого народа. Они чувствуют себя прекрасно, весьма даже уверены в себе, скажем прямо, нагловаты — но только до тех пор, пока мы их не распознали и считаем своими. Это и есть доказательство внутреннего отчуждения, да-да, исторического явления психической чужеродности…

— А кто в этом виноват? — прервала его Марыля. — Ведь Казимир Великий позвал их к нам, чтобы они вместе с нами жили, чтобы у нас нашли свой собственный дом, а мы относимся к ним, как к гостям, которые несколько засиделись и забыли, что пора и честь знать. Разве не так, Профессор?

— Не совсем, — сказал Профессор. — Чтобы иметь право на дом, надо этот дом полюбить. Мы любим свою страну, любим ее даже такой, какова она сейчас, а посему у нас есть на нее полное право, тогда как они всегда изменяли этому дому и служили захватчикам. И сегодня им тоже служат.

— Не только они, — снова прервала его Марыля. — Сегодня… да что тут говорить, сегодня все служат. Не сердитесь на меня, пожалуйста, Профессор, но и вы сами…

Марыля замолчала, так как у нее в этот момент слетел листочек, который она прилепляла к носу.

— Это неправда, — сказал Профессор. — Во-первых, я принимаю участие в культивировании и, тем самым, — в спасении национальных ценностей, чтобы они пережили всех захватчиков и их чужеплеменных пособников. И делаю я это как историк. А во-вторых, как политик… скажем иначе, как патриот, как тот, для кого независимость нашей страны является главной и конечной целью. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что эта цель не может быть достигнута до тех пор, пока в нашем национальном организме засело и сидит это инородное тело. Когда мы избавимся от него, когда наш организм полностью восстановит свои силы и здоровье, мы без труда справимся с захватчиками, как это уже случалось в нашей истории. Только национальный монолит может быть сильным и способным противостоять захватчику или, по крайней мере, сосуществовать с ним на основе партнерства. Поэтому мы должны, да-да, должны, — Профессор крайне возбудился, чего с ним никогда не бывало, — избавиться от евреев! Дорогая моя Марыля, — Профессор попытался улыбнуться, чтобы справиться с волнением, — дорогая моя Марыля, я бы хотел быть с вами совершенно откровенным. У нас много говорят о сионистской опасности. В действительности это чушь. Сионизм для нас не опасен. Наоборот, если бы все евреи были сионистами и вернулись на свою историческую родину, то они бы снискали у нас только глубокое уважение. Нет опасности сионистской, но есть опасность еврейская, да-да, еврейская, и это следует открыто признать. Евреи, не те, что исповедуют сионизм, а именно те, что домогаются права на чужой дом, чтобы вносить заразу в наш национальный организм, тайно или явно служат захватчику, облегчают ему…

Профессору, хотя он снова вошел в раж, пришлось оборвать себя на полуслове, потому что Марыля подозвала продавца мороженого. Она взяла две порции и разбудила Юзефа, а Профессор принялся за бутерброд, оставленный спортсменом — мороженого он не ел, так как страдал несварением желудка.

Прибежал Юзек, который где-то гонял мяч и сильно от этого устал. Марыля дала ему долизать мороженое, и они все вместе начали собираться домой, потому что погода испортилась.

По дороге Марыля сказала:

— Я начинаю верить, что я и в самом деле дура, потому что никак не могу разобраться, что значит «по праву», а что — «поневоле».

— Что это ты опять придумала? — удивился Юзеф. — Какую-такую новую философию?

— Какая там еще философия, — Марыля остановилась, чтобы поймать такси, потому что ехать на трамвае отнюдь не намеревалась. — Наш Профессор постоянно говорит о праве на дом, на, как он выражается, родину. А мне кажется, что тут речь идет не о том, что по праву, а о том, что поневоле.

Профессор удивленно посмотрел на Марылю, но не прервал ее, а внимательно слушал, что она говорила.

— …Например, этот мальчик. У него такие родители, какие есть — он их себе не выбирал. Родился он здесь, а не в Испании, потому что никто его не спрашивал, где ему родиться. Он еврей, хотя быть им вовсе не хочет. И как только он захотел полюбить, а может, и полюбил то, что получил поневоле, ему говорят, что у него на это нет права. Нет, что-то тут не так.

Юзеф молчал, а Профессор, хоть и порывался, ответить Марыле не смог, потому что именно в этот момент около них затормозило такси, а как только они поехали, обмениваться взглядами насчет «по праву» и «поневоле» уже не было никакой возможности. Дело в том, что шоферу, который до того, как взять пассажиров, вел машину в одиночестве, тоже хотелось поболтать, так что он воспользовался случаем и начал:

— Вы, я вижу, народ культурный, так что простите мне, неученому, что я вас так прямо, без обиняков спрошу: как же так получается? В две смены вкалываю, руки от этой проклятой баранки аж в суставах трещат, а сам на себя заработать не могу. Хорошо еще, что дети у меня уже взрослые, а жене-покойнице, кроме свечек да цветочков на День поминовения, ничего уже от мира сего не причитается. До войны я тоже возил — одного такого еврея, что бумагой торговал. Заработать он давал неплохо, дурного не скажу, да и о машине заботился, даром что не его личная была, а фирмы — то ли шведской, то ли голландской… уж и не упомню, давно это было. И при немцах повозить пришлось… Эх, да что тут говорить, война была, а я без куска хлеба не оставался. А теперь я сам — на государственной службе, машина тоже государственная, как и все остальное — и что с того? Говорят, раз государственное — значит ничье, и потому нищета вокруг. Но я так думаю, что дело не в этом. Один мой дружок работал шофером на госмашине во времена санации, как это теперь называют — и домик себе поставил. Выходит, все зависит еще и от того, какой хозяин государством правит. А если хозяин в правители не годится — тогда уж, сами понимаете… Только вот народ наш — все равно как стадо баранов и ничего лучшего не заслуживает. Я извиняюсь, если тут задел кого — а то ведь народ нынче нервный пошел: чуть что — сразу жалобу катать. Ну, а мне-то что? чего мне правду замалчивать? Вы, барышня, на меня не донесете, а им, — он повернул голову в сторону Профессора и Юзефа, — наверняка уже Калифорния во сне видится. Ну что ж, единственное, чего пока еще национализировать не удалось — это сны. Они у нас частные, и на них не нужно иметь разрешения от местного совета. А говорят еще, что у нас свободы нет…

Глава шестнадцатая

ПРЕССА ЛЖЕТ

— Я тебя очень прошу, не делай этого, — сказал Юзеф маленькому Юзеку. — Ни к чему тебе лишние неприятности, да и до несчастного случая недалеко. К тому же ничего интересного там нет, поверь мне.

— Ты говоришь, как мама, — надулся Юзек. — Она тоже всего боится. От нее только и слышишь: «Не ходи туда, не ходи сюда, смотри, будь поосторожнее». Как будто у меня собственного ума нету! Наверняка все наши ребята пошли, один я дома торчу. Снова скажут, что я струсил.

— Участие в хулиганских сборищах — вовсе не доказательство смелости, — убеждал его Юзеф.

— Почему ты так выражаешься? — возмутился Юзек. — Ты же сам прекрасно знаешь, что это неправда. Студенты из Университета даже специально надели белые форменные фуражки, чтобы их можно было отличить от хулиганов. Мне очень хочется хотя бы посмотреть. Могу пообещать тебе, что я с тротуара не сойду. А если хочешь, то пойдем вместе.

— Нет, Юзек, я не желаю иметь с этим ничего общего. Зевак там и без нас хватает. Давай лучше займемся делом. Я не уверен, что ты уже хорошо знаешь пятнадцатую главу. А может, ты предпочитаешь писать?