– Полагаете, что Кодзиро выведут связанным к вам? Вряд ли, Хосокава не пойдет на это. Его клан заинтересован в боевом мастерстве Кодзиро, поэтому его взяли в вассалы. Вашу жалобу воспримут как новое подтверждение его воинского искусства. Какой даймё выдаст вам своего вассала без веских причин?

– Тогда нам остаются крайние меры.

– Какие?

– Их отряд продвигается медленно. Мы успеем собрать всех преданных учеников школы…

– И напасть?

– Да. Просим тебя присоединиться к нам.

– Ваша план мне не нравится.

– Ты же носишь имя Обата!

– Признать превосходство противника трудно, – задумчиво проговорил Синдзо. – Кодзиро искуснее всех нас. Напав на него даже не одним десятком, мы лишь покроем себя позором.

– Неужели ты останешься в стороне? – в один голос воскликнули все самураи.

– Нет, вы меня неправильно поняли. Я не хочу, чтобы Кодзиро остался безнаказанным, но выжидаю срок.

– Завидное терпение! – усмехнулся один из молодых людей.

– Боишься ответственности? – спросил другой.

Синдзо не отвечал. Молодые самураи молча пошли от костра. У конюшни они увидели незнакомого мальчика, который расседлывал взмыленного коня.

Вскоре к конюшне подошел Синдзо.

– Хорошо, что ты вернулся! – воскликнул он.

– Вы что, поссорились? – спросил Иори.

– С кем?

– С самураями, которые только что прошли здесь. Они были очень сердитые и как-то странно говорили. Он, мол, трусоват, мы его переоценили.

– Не обращай внимания, – ответил Синдзо. – Где ты был ночью?

– Дома. Учитель вернулся.

– Я знаю, что его должны были освободить. Слышал новость, Иори?

– Какую?

– Твой учитель теперь очень важный человек. Ему невероятно повезло – он будет наставником сёгуна по фехтованию. Мусаси создаст собственную школу.

– Правда?

– Совершенно серьезно. Ты рад?

– Конечно! Можно взять коня?

– Ты ведь только приехал.

– Я поскачу домой и сообщу учителю.

– Не надо. Как только состоится решение совета старейшин, я сам поеду к Мусаси.

Решение вскоре было принято. Из замка прискакал гонец с письмом для Такуана и вызовом Мусаси в канцелярию сёгуна. Мусаси повелевалось явиться на следующий день в Приемный павильон у ворот Вадакура.

Когда Синдзо прискакал к дому Мусаси на равнине Мусасино, он застал хозяина с котенком на руках, беседующим с Гонноскэ.

– Я приехал за тобой, – сказал Синдзо.

– Спасибо, – произнес Мусаси. – Благодарю за заботу об Иори. Вечер Мусаси провел с Такуаном и даймё Удзикацу, наслаждаясь теплотой их дружбы.

Проснувшись на следующее утро, Мусаси нашел у своей постели сложенное парадное платье, веер и бумажные салфетки.

– Сегодня у тебя великий день, – сказал ему за завтраком Удзикацу. На завтрак подали рис с красными бобами, морского леща и другие праздничные кушанья.

Получив вызов во дворец сёгуна, Мусаси сначала хотел отказаться от высокой чести. В Титибу он много размышлял о двух годах, прожитых в Хотэнгахаре, и о разумном правлении. Мусаси пришел к выводу, что даже Эдо, не говоря уже об остальной стране, не готов к системе идеального правления, о которой он мечтал. Проповедовать основы Пути к государственным делам преждевременно, надо дождаться, какая из сил – Эдо или Осака – установит безоговорочную власть над страной. Мусаси мучил еще один вопрос – если дело дойдет до войны, кого ему поддерживать: Восточную или Западную армию? Или укрыться в горах и питаться кореньями до тех пор, пока не наступит мир?

Мусаси все же не мог отказаться от оказанной чести потому, что подвел бы своих благожелателей и друзей.

В необыкновенно солнечное утро Мусаси в парадном платье ехал на великолепном скакуне к вратам славы.

На въезде к Приемному павильону стоял высокий столб с надписью: «Спешиться!» Мусаси соскочил с коня, стражник и конюх приняли поводья.

– Меня зовут Миямото Мусаси, – произнес Мусаси установленную этикетом фразу. – Прибыл по вызову, направленному вчера советом старейшин. Сопроводите меня к начальнику приемной.

Мусаси провели в приемную и оставили там, «пока не последует приглашение». Приемная представляла собой просторную комнату, расписанную птицами и орхидеями. Приемная называлась «Комната орхидей». Появился слуга с чаем и сладостями. Птицы не пели, орхидеи не благоухали, и Мусаси начал позевывать.

Наконец появился круглолицый седоволосый придворный, а может, и министр.

– Вы Мусаси? – спросил Сакаи Тадакацу. – Простите, что заставили вас ждать.

Сакаи был крупным даймё, но в замке занимал весьма скромный пост, имея одного человека в услужении.

Мусаси склонился в поклоне, произнеся предписанную этикетом фразу:

– Я – Миямото Мусаси. Ронин из Мимасаки, сын Мунисая, из рода Симмэн. Явился, повинуясь воле сёгуна.

Тадакацу закивал головой, тряся двойным подбородком.

– Вас рекомендовали монах Такуан и даймё Ходзё, владетель Авы однако в последний момент планы сёгуна переменились, – смущенно заговорил он. – Ваше назначение не состоялось. Совет старейшин сегодня собирался еще раз по вашему поводу. Мы повторно обратились к сёгуну, но, увы, тщетно.

Старик сочувственно взглянул на Мусаси.

– К сожалению, в нашем бренном мире подобные превратности подстерегают нас на каждом шагу, – добавил он. – Впрочем, неведомо, счастье или беда оказаться на официальном посту.

– Да, господин, – ответил Мусаси.

Слова Тадакацу звучали музыкой в ушах Мусаси. Радость переполняла его сердце.

– Я понимаю справедливость высочайшего решения, господин. Весьма вам признателен, – радостно произнес Мусаси.

Он увидел волю небес в таком повороте событий, проявление той воли, которая несравненно могущественней власти сёгуна.

– Я слышал, вы интересуетесь живописью, что необычно для самурая, – дружелюбно продолжал Тадакацу. – Я хотел бы показать сёгуну образчик вашего художественного дарования. Будьте выше пошлых сплетен. Благородный самурай не унижается, опровергая грязные слухи, а оставит немое свидетельство чистоты своего сердца. По-моему, для этого лучше всего подходит живопись. Как вы думаете?

Тадакацу ушел, предоставив Мусаси возможность обдумать его предложение.

Мусаси выпрямился. Он понял смысл слов Тадакацу: сплетня не достойна того, чтобы на нее отвечать. Он должен представить зримое доказательство благородства своей души. Честь его останется незапятнанной, и он не подведет друзей, рекомендовавших его, если сумеет создать достойное произведение.

Взгляд Мусаси упал на белую шестистворную ширму в углу комнаты. Она словно манила художника к себе. Вызвав дежурного самурая, Мусаси попросил принести кисти, тушь, выдержанную киноварь и синюю краску.

Мусаси много рисовал в детстве, спасаясь от одиночества. В тринадцать лет он забросил рисование и не касался кисти до двадцати лет. Во время странствий он не упускал возможности осмотреть росписи в старинных храмах или живописные свитки в аристократических домах. Особое впечатление на него произвела возвышенная простота рисунков. Увидев белку с каштанами в доме Коэцу, Мусаси при случае любовался старинными китайскими мастерами Сунской эпохи, японскими дзэн-буддийскими художниками пятнадцатого века, современными картинами школы Кано, особенно произведениями Кано Санраку и Кайхо Юсё. Одни нравились больше, другие меньше. В размашистых ударах кисти Лянкая угадывалась божественная сила гения, особенно заметная глазу фехтовальщика. Кайхо Юсё, вероятно, благодаря своему самурайскому происхождению, к старости достиг такой возвышенной чистоты сасамовыражения, что Мусаси почитал его непревзойденным мастером. Музей любил и неожиданные импровизации монаха-отшельника Сёкадо Сёдзё, друга Такуана.

В бесконечных странствиях Мусаси все же находил время для рисования, но никому не показывал свои работы. Настало время, когда с помощью кисти он должен запечатлеть памятный день в своей жизни. Произведение предназначалось взору сёгуна.

Мусаси работал быстро, не прерываясь ни на минуту. Последний штрих, и, опустив кисть в воду, он вышел, даже не оглянувшись на творение своих рук.