– Значит, так. Дело было на больших учениях. Наша радиостанция обеспечивала связью командный пункт. Поставили мы свою машину в лесочке, замаскировали, как положено, всё нормально. Сидим в машине, работаем. А работы, надо сказать, было много. И обстановочка нелёгкая – помех в эфире полно. Шум, треск в наушниках, пока радиограмму примешь – намучаешься. А ещё накануне нас предупредили, что через наши головы артиллерия будет вести огонь настоящими боевыми снарядами – это, значит, для того, чтобы мы к боевой обстановке привыкали. Слышим, пушки бить начали. Не очень-то приятное ощущение. Но работаем. И вдруг… Вот честное слово, даже теперь, как вспомню, так мороз по коже продирает… Вдруг такой душераздирающий свист и вслед за ним сразу грохот! И ещё! И ещё! Ну прямо рядом с нашей машиной рвутся снаряды! "Конец, – думаю, – всё, конец!" Вижу, мой напарник, Коля Малинин, побелел, голову руками обхватил. А тут ещё рёв самолётов, бомбы свистят, еле я себя заставил на месте усидеть. И вдруг дверь машины распахивается и на пороге – полковник. Помните, товарищ генерал, какие тогда у нас лица были?…

– Помню, помню, Кудрявцев, всё помню…

– Вы тогда ещё остановились на пороге и говорите: "Связь давайте! Связь, где связь?!"

– Ну, положим, я в тот момент не говорил, наверно, я кричал, не так ли? – усмехаясь, сказал генерал.

– Да всё равно слов-то не было слышно. Я по губам только и догадался, что вы говорили. "Какая тут связь, – думаю, – тут бы живым остаться! Не видит он, что ли, что творится! Не иначе, как наши артиллеристы ошиблись и в нас начали садить, вместо того, чтобы через наши головы стрелять". Жестами я что-то показываю, а сам, наверно, выгляжу не лучше моего напарника. Тогда полковник отстранил меня, сам наушники надел, сел к передатчику. Ну, тут меня заело! Он, выходит, не боится, а я боюсь. К тому же, без наушников да без дела уж и совсем невмочь слышать этот грохот да ждать, когда в тебя снаряд влепят. Короче говоря, всё-таки сел я к радиостанции, работать начал. Вижу, и Коля Малинин понемножку оживать стал. Вокруг свистит, воет, грохочет! Да нет, не рассказать словами, что тогда творилось, это слышать надо. С тех пор я, кажется, больше такого скверного состояния никогда не испытывал. Потом затихать всё стало; выбираемся мы из своей машины, ощущение такое, как будто заново родились, слабость во всём теле, гимнастёрки к спинам прилипли, мокрые от пота. Выбираемся и вдруг видим: рядом установка стоит – с магнитофоном, с мощным усилителем и динамиком. Так вот в чём дело! Вот откуда грохот! А полковник смотрит на нас и улыбается. "Что, – говорит, – натерпелись страху? Ничего, ничего, надо привыкать к боевой обстановке. А то приучились работать в тишине, как у мамы под крылышком…" Правильно, товарищ генерал? Было такое?…

– Было, было такое…

– И вот ведь что интересно. Потом уж мы отлично знали, что это только звукозапись, что никакого настоящего обстрела нет, а всё равно каждый раз не по себе делалось.

– Да, – сказал генерал и оглядел солдат, столпившихся вокруг него и старшего лейтенанта Кудрявцева. – Пересилить страх – это великое дело. Тот, кто свой страх пересилил, тот имеет право относиться к себе с уважением. И ты это тоже запомни, тебе это тоже пригодится, – сказал он специально Сорокину-младшему и потрепал его по плечу.

– А я и не боюсь ничего! – сказал Сорокин-младший.

– Да ну? – сказал генерал.

Сорокин-старший дёрнул брата за рукав – мол, нехорошо вступать в спор с генералом.

– И не дёргай меня, пожалуйста, – сказал Сорокин-младший. – Я и тебя не боюсь.

Солдаты вокруг засмеялись.

– Это ещё надо проверить, – сказал старший лейтенант Кудрявцев. – Вот вы, товарищ генерал, наверно, помните, был у нас во взводе такой солдат – Шкляренко…

– Ну, конечно, помню. Такой здоровый парень, широкоплечий? Из музвзвода? Намучились мы с ним.

– Ну да, он самый. Его к нам из музвзвода перевели. Для исправления. А какое тут исправление? Он старше любого из нас был, второй год уже служил, а мы все – первый, только-только свою службу начинали. Он и принялся нами командовать. То в магазин кого из нас пошлёт, то вместо себя пол мыть заставит. "Я, – говорит, – уже вышел из того возраста, чтобы полы мыть. Поняли, салажата?" А мы спорить с ним не решались – он уже и в самовольные отлучки ходил, и на гауптвахте сидел, ему вроде всё нипочём было. И начальству жаловаться тоже не хотели. А он, бывало, соберёт вечером вокруг себя нашего брата и давай расписывать свои похождения. И в столовой: все обычные порции получают, он – к повару за мясом бежит. "Учитесь, – говорит, – салажата. Мы с этим поваром на гауптвахте на соседних топчанах кантовались. Разве он своему лучшему другу откажет?" И кое-кто из нас уже подражать начал Шкляренко, подмазываться к нему. А тут как раз подошли зачёты по огневой подготовке – метание боевых гранат. Заняли мы свои места на огневом рубеже, в окопе. Бросаем гранаты. Кто дальше, кто ближе – у кого насколько сил хватит. Надо сказать, первый раз иметь дело с боевой, настоящей гранатой немножко страшновато – всё кажется: вдруг кольцо сорвёшь, а бросить её не успеешь… Но ничего, виду не показываем. Наконец дошла очередь до Шкляренко. Ну, думаем, этот верзила сейчас все рекорды побьёт. А он за кольцо дёрнул и стоит, держит гранату. Руку разжать не решается. "Да бросай ты её! Бросай!" – кричит ему командир взвода. А у того пальцы аж побелели – не может разжать, и всё. Смотрит на командира взвода расширившимися глазами и вроде не слышит, не понимает ничего. Но потом видим – рука у него начинает медленно разжиматься, вот-вот выпустит гранату на дно окопа. Тут командир взвода подскочил к нему, выхватил гранату и швырнул. "Шагом марш, – говорит, – отсюда, чтобы я вас больше не видел!"

Вот с тех пор Шкляренко в нашем взводе и прозвали гранатомётчиком. Чуть что: "А ты гранатомётчика спроси!", "Где гранатомётчик?", "Пойди, позови гранатомётчика!" Совсем затюкали человека. Куда весь его гонор делся! Как вспомним, как он стоял с побелевшими пальцами, с выкатившимися от страха глазами, так смех разбирает. Сначала он ещё пытался отбрыкиваться, а потом совсем сник. Стал тише воды, ниже травы…

– Вот оно что! – засмеялся генерал. – А я ещё удивлялся тогда: что это со Шкляренко случилось? Не узнать стало человека… А скажите, Кудрявцев, капитана Бабушкина вы помните?

– Бабушкина? Лучшего лыжника полка? Как же не помнить!

– Недавно встретил его. Подполковник уже. Полком командует. А рядового Евсевича помните?

– Это который у вас в шахматы в турнире выиграл?

– И это не забыл, ты смотри-ка! – радостно воскликнул генерал. – А всё-таки у меня тогда позиция лучше была – это я ему по-глупому коня прозевал. А так бы он ни за что у меня не выиграл. Если бы я тогда…

"Интересно, – размышлял Сорокин-старший, – вот встретятся через несколько лет старший лейтенант Кудрявцев, допустим, с ефрейтором Халдеевым. И начнут перебирать старых знакомых. "А рядового Сорокина ты помнишь?" – спросит Кудрявцев. "Это какого Сорокина? – скажет Халдеев. – Который полы каждую неделю драил?" Неужели о нём больше и вспомнить нечего будет?"

И от таких мыслей Сорокину-старшему стало очень грустно.

– Кажется, мы слишком увлеклись воспоминаниями, – вдруг спохватился генерал. – Пора и честь знать. Какие у вас занятия по расписанию?

– Материальная часть, товарищ генерал, – быстро доложил ефрейтор Халдеев. – Включение и выключение радиостанции.

– Ну вот и отлично. Занимайтесь. А мы с молодым человеком посмотрим.

11. "На твою долю тревог ещё хватит…"

Радиостанция размещалась в крытой машине.

Одна за другой вспыхивали сигнальные зелёные лампочки. Вздрагивали тонкие, как волосок, стрелки приборов. В серых металлических шкафах начинало что-то гудеть, щёлкать. Треск и шорох раздавались в наушниках.