Недалеко от Соускана спало крепким сном станище Карачи. Само урочище казалось вымершим. Только богатырский храп заполнял его. Скученные, сдвинутые обозы и кибитки с женами и детьми татарскими тоже спали…

Неслышно, бесшумно, под покровом ночи, сделали вылазку казаки и подкрались к самому Соускану.

Закипая огнем удали, злобы и непримиримой мести вел их Ермак.

— Нынче, либо никогда! — вихрем носилось в разгоряченном мозгу князя Сибирского. — Ежели не накинуться на них сегодня, они бросятся завтра сами на нас и всех перережут, всех до единого… Людей осталось мало… Сейчас пора самая, как есть, пока спит Соускан…

И свистнул среди тишины ночи Ермак.

По этому свисту кинулись на спящий татар казаки. Началось крошево, рубка, каких не знала, не ведала доселе Великая Сибирская степь.

Заметались татары. Их стонами и воплями дрогнула земля. В темноте им не видно сколько врагов напало. Рубят впросонках, испуганные и переполошенные, своих же татар.

Занялась заря, рассеялся мрак. Ободрились Карачевы воины. Видят, невелики числом нападающие, бросились в обозы и, загородившись ими, стали осыпать оттуда тучами стрел нападавших казаков. До самого полдня бился Ермак с Карачею. Степь покрылась бесчисленными трупами, вороны с диким карканьем заметались над ними в ожидании лакомой добычи. А люди все рубились и рубились без устали, устилая все новыми и новыми жертвами пропитанную кровью траву. На глазах обезумевшего от ужаса Карачи убили обоих сыновей предателя. Не выдержал Карача этого удара, с дикими воплями покинул поле битвы и обратился в бегство. За ним побежали и остальные татары и кинулись врассыпную, надеясь спастись.

Но не тут-то было. Обезумел, опьянел в свою очередь от сечи Ермак. Соколом ринулся вслед убегавшим.

— За мною, ребята!… Отомстим за гибель есаула поганым!… — хриплыми, призывными словами вырвалось из его груди.

Поняли казаки исстрадавшуюся душу своего храбреца-атамана. Ринулись в погоню за татарами. Сели в лодки и вверх по Иртышу поднялись гнать беглецов.

Близ устья Ишима была новая схватка. Многих мужественных казаков, воспетых позднее в заунывной и грустной сибирской песне, лишилась грозная дружина, но оставшиеся в живых продолжали начатое дело, покорили целый ряд улусов и только дойдя до реки Шиша, за которым начинались уже голые степи, повернули назад.

Убаюканный сладким чувством удовлетворенной мести вернулся в Сибирь Ермак с усталой, измученной, но счастливой своим боевым успехом дружиной.

Вскоре новая удача выпала на долю завоевателей. Напали нечаянно на след Кучумов, догнали его кибитки и взяли в плен некоторых его жен и детей.

Быстро снарядил новый караван в Россию Ермак с новыми подарками царю Московскому.

Пленное семейство неукротимого хана было послано в придачу к главному пленнику Мамет-Кулу.

В Москве приняли их ласково, одарили, успокоили несчастных, отпустили им богатые кормы и всячески обласкали их.

Ждали еще одного желанного пленника-гостя. Ждали самого Кучума. Но он по-прежнему носился на свободе, неуловимый сын привольных, широких степей.

8. ГИБЕЛЬ КНЯЗЯ СИБИРСКОГО

Жестоко отомстили казаки за гибель Кольца и сорока товарищей. Прогнали и побили татар — и снова все стихло. Снова мирно зажила крошечная горсточка оставшихся победителей в завоеванном Искере. Уже совсем ничтожное число осталось в живых от былой грозной дружины. Лишь полторы сотни из 840 осталось. Остальные частью на поле брани полегли, частью уснули вечным сном под ножами убийц-предателей, частью умерли от тифа и цинги. Но оставшиеся в живых еще более, еще теснее сплотились, готовые умереть друг за друга, готовые в огонь и в воду идти за товарищей своих…

Знойный день 5-го августа. Хоть и лето на исходе, а парит так, словно жаркий июль на дворе. В Сибири бывают такие дни, колкие, смутные от зноя, душные, без влаги и росы. Степь накалилась, замерла, пожелтела. Ни шелохнет, ни дрогнет ветерок. Зноем пышет небо. На нем темные облачка подымаются медленно, тяжело. Застилается прозрачная синева и не видно почти что голубых промежутков за темными серыми тучами.

— Гроза будет, — говорит Алеша, глядя угрюмо на небо, придвинувшееся своими тучами к земле.

Он только что вышел за вал с женою, чтобы пройтись до дождя вдоль глубокого замета к тому клочку землицы, которым пожаловал его Ермак и где теперь проворно собирали сжатые снопы рабочие остяки, торопясь унести их с поля до дождя.

Молодая княгиня была против обыкновения печальна и грустна в этот душный день. Она рассеянно поглядывала то на степь затуманенным взором, то на небо, грозно хмурившееся над землей. От молодого князя не укрылось это неспокойное состояние жены. Он хорошо знал свою Танюшу, знал, как неутомимо хаживала за больными и ранеными с Агашей его княгиня, знал, как бесстрашна была она во все время осады, принося пищу осажденным к засеке, и не мог понять, почему вдруг приуныла она.

— Что с тобой приключилось, пташка моя, голубка моя, лебедка белоснежная? — ласково спросил Алексей жену.

— Я сама в толк не возьму, Алешенька, а только тошно мне, дружочек, так-то тошно, — тихим, упавшим голосом отвечала Таня. — Добро бы недужилось, аль сон какой худой видала… Ништо… А вот сосет мою душу штой-то… И чудится, быдто кто толкает уйти отселе, а кто и зачем не ведаю…

— Пустое все, — усмехнулся Алеша, — просто соскучилась ты по своим кровным… Дай срок, поймаем Кучумку, и тотчас же с тобой в Сольвычегодск у атамана отпрошусь… Только улыбнись, моя лапушка, повей красным солнышком на меня, — ласково заключил он.

Улыбнулась Танюша. Прижалась к молодой, сильной груди мужа и замерла счастливая на этой груди.

Быстрые шаги, приближавшиеся к нем, точно разбудили обоих и оба очнулись от своего сладкого сна. Таня подняла голову, взглянула и тихо вскрикнула.

Перед ней стояло какое-то подобие человека со сплошной и страшной зияющей раной вместо лица. Одни маленькие глазки были видны в узких щелках, образовавшихся между бурыми припухлостями лба и щек.

— Што ты, лапушка… Аль Байбакты испужалась?… Нешто не узнала?… Наш ведь это мирный казачонок, враг Кучумки, атаману верный слуга… — успокаивал жену Алеша.

Но не испугалась Байбакты Таня. Она нередко видала шмыгающего по городку-острогу предавшегося Ермаку татарина и привыкла и к обезображенному его лицу. Но сейчас она были далеко от этого страшного лица, далеко от этих маленьких глаз, странно напоминающих ей чьи-то другие глаза, чьи — она не могла припомнить.

А страшный татарчонок говорил между тем, с трудом выговаривая русские слова:

— Ступай к князю-вождю, князь-бачка. Скажи атаману-батырю, пришел татарин из улуса, бает, бухарские купцы пришли с тартой, за улусом стоят караваном, ладят сюда, к Искеру пробраться, а Кучум их не пущает… Бухарцы у атамана-батыря помощи просят, буде его милость, Кучумку бы прогнал и гостей бухарских к Искеру провел с товаром… — с трудом произносит свою речь Байбакта.

— Бухарцев, говоришь, Кучум к Искеру не пущает?! — весь вздрогнув от неожиданности вскричал Алексей.

— Так, князь-бачка, так…

— Да где же Кучум-то?

— Тута, близехонько, за улусом, бачка.

— За улусом? И ты не сказал про то допрежь всего?! — вне себя от восторга воскликнул князь. — Да ведаешь ли ты, Байбакта, што за такие вести озолотит тебя князь Сибирский!… Ведь он спит и видит Кучума полонить… Великим жалованием пожалует тебя Ермак, коли проведешь нас к нему в улус… Награда тебе великая будет…

— Проведу, бачка. А награды мне не треба, окромя головы…

Чьей головы так и не докончил Байбакта. Только маленькие глазки его сильнее засверкали змеиным огнем. И опять эти змеиные глазки испугали Таню.

«Вишь, как ненавистен ему Кучумка! Небось, не забудет ему лиха своего!» мелькнуло вихрем в ее красивой головке, и снова упорная, неоднократно являвшаяся к ней мысль пронизала ее мозг:

«Где же это видала я мальца?»