Ещё через два года здесь же, в Чернигове, Гита родила ему третьего сына — Святослава, а потом ещё Романа, Ярополка, Вячеслава, Юрия и Андрея. Всего же было у Владимира Мономаха и Гиты семь сыновой и две дочери. Последних княгиня рожала, когда ой было ужо за сорок.

С малолетства привыкший охотиться, Мономах и здесь, в Чернигове, часто выезжал на охоту, брал с собой подрастающего Мстислава. Сыну он говорил: «Закалишь себя охотой, не страшна и брань будет. Не испугаешься вепря — и половец окажется не страшен». Ходил он на тура и лося, медведя и вепря. Любил охоту на разную птицу с соколами и ястребами. Но особенно гордился князь тем, что самолично ловил в степи диких коней и вязал их. Он писал об этом: «А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками вязал я в пущах десять и двадцать, живых коней, а кроме того, разъезжал по равнине, ловил своими руками тех же диких коней. Два тура метали меня рогами вместе с конём, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бёдра и коня со мною поверг, и бог соблюл меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

От Чернигова до Киева при хорошей верховой езде с поводными конями можно было доехать от заутрени до вечерни за один день. Впоследствии Мономах подсчитал, что вот так одним махом он приезжал к отцу в Киев до ста раз. Едва грозили половцы, оживали князья-изгои, поднимался Всеслав, качались владычные троны в западных и полунощных соседних странах, приходили новые вести из Византии, Всеволод посылал немедля за сыном, и вдвоём они в долгих беседах решали судьбы рати и мира, определяли, с кем жить в любви, а кого следует наказать, готовили совместно оборону русских границ против половецких нашествий.

Шли годы, менялась жизнь в доме Всеволода. Ростислав, сын от половчанки Анны, подрос и стал молодым витязем, сильным, ловким, горячим. Он пошёл в мать — со смоляными волосами, тёмным горящим взглядом. Когда они стояли рядом — Мономах, невысокий, крепко сбитый, со светлыми, слегка редеющими со лба волосами, со спокойным взглядом уже не детских, голубых, а потемневших, серых глаз, и тонкий, стройный, тёмноволосый Ростислав, трудно было поверить, что это братья от одного отца. По едва дело касалось кого-нибудь из них, то другой разом поднимался за брата. Владимир любил Ростислава какой-то отцовской любовью, прощал брату его вспыльчивость, горячность, с радостью охотился с ним или просто ехал стремя в стремя, беседуя, сквозь густую листву. Кони мягко ступали по мшистой земле, солнце било своими нитяными лучами через сплошное листвяное кружево, где-то вдалеке потрескивал сухой валежник — то либо лось его задел, либо вепрь прошёл. Братья вспоминали былые годы, помышляли о делах русских и иноземных.

Всеволод совсем недавно, видя, что Ростислав вырос, отдал ему переяславский стол, свёл из Переяславля своего наместника. Теперь Ростиславу при поддержке отца и. старшего брата надлежало блюсти южнорусское приграничье. Но Всеволод рассчитывал не столько на его воинскую доблесть, сколько на родственную связь с дружественным коленом половцев. В союзе с ними можно было сдерживать других степняков.

Часто встречался Владимир и с сёстрами — Янкой и Евпраксией.

Янка так и не смирилась с новой семьёй Всеволода. С княгиней Анной она не разговаривала месяцами.

Янка всё чаще входила в церковные дела Руси, не раз ездила с купеческими караванами в Византию и знала хорошо весь константинопольский клир. Она была частой гостьей у митрополита Георгия, просила у него и у отца открыть на Руси женский монастырь. Те колебались — дело было новое, неизведанное. А Янка снова и снова наступала с этой просьбой, просила Владимира замолвить за неё слово перед отцом. Мономах улыбался, шутил, хотя в глубине души поддерживал Янку: появление на Руси женских монастырей не только укрепило бы значение русской церкви, но и помогло бы обучению девиц при монастырях. Сама Янка много времени проводила за чтением божественных книг, собрала вокруг себя отроковиц из простых домов и стала учить их грамоте и всякому книжному делу.

Евпраксия расцвела рано и превратилась в истинную красавицу. Статная, тонкая, с прекрасным, задумчивым и в то же время твёрдым взглядом тёмных материнских глаз, с отцовской мягкостью и плавностью движений, она приковывала к себе взор каждого, кто взглядывал на неё. И это, казалось, не смущало её. Она спокойно и просто позволяла любоваться собой, лишь изредка отворачиваясь от слишком пристальных мужских взглядов.

Владимир нежно любил сестру и говорил, что во всех западных, полунощных и восточных странах не найти такой красоты. Евпраксия с усмешкой слушала брата, улыбалась.

А в Киев уже зачастили посланцы из иноземных государств, многим хотелось породниться с могущественным киевским князем. Из Германии прислала весть Ода, вдова Святослава. Она вспоминала свою племянницу, прочила её за кого-либо из немецких князей, но Всеволод всерьёз ещё не думал о замужестве Евпраксии. Она была молода, и её время было впереди.

Зимой, в небывалое время, половцы, обогнув Переяславль и Чернигов, напали на Стародуб. Это был исконный черниговский город, и Мономах, ещё не дав дружине как следует отдохнуть от погони за полоцким князем, от летней войны с Всеславом, поднимает черниговскую рать в новый поход. Л его гонцы уже скачут к своим половцам, как стали на Руси называть колено, откуда вышла на киевский престол княгиня Анна.

Уже в ту пору Мономах, воюя с кочевниками, не медлил ни часа, если рать была готова, если выступать можно было, но откладывая доход на завтра. Кочевники быстры, а надо было быть ещё быстрее, они хитры и коварны, а надо быть хитрее… Таков век, иначе побед не видать. Этому учил его отец, кроткий и скромный Всеволод, который превращался в ратное время в решительного, беспощадного воина.

Не дожидаясь подхода союзных половцев, Владимир выступил не к Стародубу, который был уже дочиста ограблен степняками, а наперехват их к Десне, куда они двинулись от города. Туда же спешили и союзники.

Расчёт Мономаха оказался верным. Кочевники, выйдя на Десну и предполагая двигаться по замёрзшей реке сквозь леса дальше, были застигнуты врасплох. Черниговская дружина и союзные половцы ударили на врагов с берега, оттеснили их на чистый лёд и здесь, на ровном месте, довершили разгром. Напрасно половецкие ханы Асадука и Саука пытались сбить своих рассыпающихся в разные стороны всадников в стройное войско — руссы раскидывали их толпы вдоль по реке, а союзники уже довершали дело, вырезая врагов своего колена. Оба хана были взяты в плен и предстали перед Мономахом. Они-то, желая заслужить милости и прощения у русского князя, и сообщили, что другое половецкое войско, во главе с ханом Белкатгином, грабит русские земли неподалёку, что не все половцы вышли на Десну.

Не давая врагу опомниться, не дожидаясь, пока бежавшие с поля боя половцы известят своих сородичей о сече на Десне, Мономах проделал ночной переход, дал своей дружине немного отдохнуть перед боем в лесу и неожиданно появился перед конницей Белкатгина. Здесь же находился и половецкий обоз, виднелись ряды саней, а около них — связанные верёвками русские пленники, набранные и в Стародубе, и в других селениях. И снова сеча была яростной и короткой. Белкатгин бежал, бросив своё войско. Половцы рассыпались в разные стороны. Одних руссы перебили, других попленили. Всех русских пленников Мономах приказал развязать, накормить, обогреть, отправить в Стародуб и оттуда по их городам и сёлам.

Закоченевшие, в изодранной одежде, они тянули свои руки в сторону князя, благодарили его, благословляли, А он спокойно объезжал их толпы, приободривал, иногда даже бросал шутливое слово.