Князь взволнованно кивал головой в знак того, что понимает эти важные мысли.
— Или, скажем…
Никифор прикрыл рот рукою и с озабоченным видом нужный ему пример стал искать где-то у зелёных сапог Ратибора. Потом вдруг поднял с удовлетворением перст:
— Да, вот… Не знаем ли мы всё, что огонь жжёт и опаляет, причиняя боль человекам? Но разуму нашему известно это свойство пламени, и он удерживает наши руки от прикосновения к раскалённому железу или к горящей свече. Не так ли? Ведь и ты не велишь своему отроку ехать в неприятельский лагерь, зная, что там могут убить его стрелой. Так мы воспринимаем весь мир, и для этого в распоряжении души пять верных слуг. А служители эти: очи, слух…
Митрополит соответственно своим словам трогал пальцами глаза, или уши, или нос. Он у него был мясистый и в красноватых жилках.
— Обоняние. При посредстве ноздрей. Вкус и осязание… Но обрати внимание на следующее. Зрение никогда не обманывает нас. Всё то, что мы видим, в действительности существует и осязаемо. Другое дело — слух.
Мономах насторожился. Митрополит объяснял ему:
— Иногда слух сообщает нам истину, иногда же обманывает нас злостно. Почему это так, я сам недоумеваю. Вероятно, потому, что глаза видят только то, что находится перед нами, и поэтому ты всегда можешь проверить обман, а слух воспринимает и слова… — Никифор опять поднял многозначительно перст, — …и слова, порой нашёптанные нам человеком, стоящим позади. Ты слушаешь его. Но не верь всему, о чём он вопиет, если не проверишь предварительно сказанное испытанием. А бывает и так, что ты внимаешь другим и в слух твой вонзается стрела…
Мономаху показалось, что митрополит намекает на обыкновение правителей слушать доносы. Однако, как же обойтись без них в государственных делах?
— А что тебе известно об обонянии? — спросил князь, чтобы снова перевести разговор на отвлечённые предметы.
Никифор, сияя глазами от радости, что в данном случае может дать самый любезный ответ на подобный вопрос, широко развёл руки.
— Что мне говорить о благоухании такому князю, который чаще спит на земле, завернувшись в вонючую овчину, чем в мягкой постели и среди фимиама, и не любит проводить время в украшенных палатах, а предпочитает бродить по лесам, выслеживая зверя на ловах или собирая законную дань? Ведь ты носишь часто простую одежду и, только въезжая в город, надеваешь ради величия власти светлые ризы. Как полагается правителю. Благовония же предоставим изнеженным женщинам…
Митрополит тихо смеялся в кулак, вспоминая накрашенных константинопольских красавиц.
Но Никифору опять пришло на ум воспользоваться случаем и сказать князю ещё что-нибудь приятное. Он даже подался вперёд в своём кресле.
— Или вкус! О, мы все хорошо знаем, что когда ты устраиваешь пир, то угощаешь одинаково радушно званых и незваных и не гнушаешься служить другим, а сам даже не притрагиваешься к вкусным яствам. Ты охотно раздаёшь золото и серебро, но сокровищница твоя от этого не скудеет…
Мономах понял, куда клонит митрополит. Ну что ж! Он согласен и впредь оделять митрополита и епископов. Пусть молятся о его грешной душе.
Ратибор относился к подобным собеседованиям с полнейшим равнодушием, и ему уже надоело держать неудобную чашу. Он не знал, что это один из приёмов греческого воспитания. Человек, имеющий в руках какой-нибудь предмет, тем самым лишается возможности размахивать ими, как в уличной драке, поэтому его движения тем самым становятся изящными, и вместе с ними так же пристойно развивается его мысль. Кроме того, митрополит считал, что ни к чему напрасно расходовать деньги на угощение людей, и без того ежедневно обжирающихся мясом. Не лучше ли эти средства потратить на бедных, сирот и вдов? Хотя что-то никто не замечал, чтобы бедняки получали много милостыни на митрополичьем дворе. Но ведь на иерархе лежали более высокие и ответственные обязанности: вести свою паству к небесному спасению. Во всяком случае, угощение у митрополита неизменно ограничивалось чашей красного вина, разбавленного водой и сваренного с пряностями, и горстью грецких орехов в мёду или сушёных смокв.
Не в пример Ратибору, боярин Мирослав, наоборот, ценил подобные посещения. Отпивая крошечными глотками вино, чтобы показать митрополиту всю свою благопристойность, он с удовольствием слушал беседу о душе, хотя мало что постигал в ней. Ему доставляло удовольствие уже одно то, что он переступил во время этого разговора порог, за который могут ступать только избранные, не такие грубые мужи, как какой-нибудь Ольбер Ратиборович или даже его брат Фома.
Настало время прощания. Мономах спросил:
— Ещё хотелось бы мне знать…
— Слушаю тебя, благородный князь.
— Что есть рай мысленный? Есть ли в нём сады, а на их деревьях плоды, которые можно вкушать?
Никифор задумался на минуту.
— Существует книга. Она называется «Диоптра». Это плач и рыдания одного странного инока. Она написана некиим Филиппом, а предисловие к ней составил не кто иной, как сам Михаил Пселл. Я пришлю тебе эту книгу. Ты почерпнёшь в ней и ответ на твои вопрос и многое другое узнаешь о своей душе. У этого писателя плоть называет душу своей владычицей, а себя — рабыней души. Очень занимательная книга в вопросах и ответах…
Князь благодарил.
— И не забудь, благородный, — провожая до дверей высокого гостя, говорил митрополит, — что только смерть льёт воду в пещь наших воспалённых желаний.
Перед самым расставанием, уже на лестнице, Никифор спросил Мирослава, желая и этому гостю сказать что-нибудь приятное:
— Слышал, ты на свои средства отправил инока Дионисия в Иерусалим?
Этот вопрос действительно пощекотал самолюбие тщеславного боярина. Ему доставила удовольствие мысль, что о его благочестивой затее знает и митрополит, а может быть, известно даже в Царьграде. Дионисий привёз ему кусок камня от гроба Христа.
— Какая цель руководила тобой? — дружески расспрашивал Никифор.
Боярин потирал руки.
— Сам я уже не в том возрасте, чтобы пуститься в такое далёкое путешествие, и поэтому мне пришло на ум отправить кого-нибудь, чтобы этот человек всё увидел своими глазами и, возвратясь в своё отечество, рассказал мне обо всём как очевидец…
— Умно, умно… — одобрял митрополит.
Владимир Мономах прибавил с улыбкой:
— Боярин намерен и в Царьград послать другого инока. Писец Григорий сделал для него Евангелие, и теперь требуется переплести его достойным образом, а в Греческой земле умеют оковывать книги в серебро.
— Умно и это, — повторял Никифор. — Ты там найдёшь прекрасных художников, которые выполнят твоё желание.
На дворе отроки уже держали под уздцы коней, плясавших от нетерпения, вызывая восхищенные взгляды греческих монахов.
32
Позади последний дуб растаял в зимней мгле. Тесно перебирая ногами, так что было видно, как на его лядвиях напрягались железные мышцы, огромный конь втащил сани на косогор. Отсюда к Переяславлю спускалась уже прямая и ровная дорога. Город виднелся вдали. Мономах прикрыл рукой глаза и ещё раз увидел места, где столько пережил и передумал. Слева раскинулись в беспорядке хижины слободы, кузницы и гумна. Справа, по обоим берегам Альты, что впадала здесь в Трубеж, голубела дубовая роща. Город был расположен дальше, и его окружали высокие валы с частоколом. Мономаху показалось, что он узнает вдали приземистую башню над Епископскими воротами, с нахлобученной снежной шапкой.
Князь усмехнулся: в Царьграде хорошо знали этот крепкий русский орех. В языческие времена, когда предки ещё клялись Перуном и Белёсом и приносили клятву на своих обнажённых мечах, в договорах с греками неизменно требовалась часть добычи и на Переяславскую землю. Потом Владимир вздохнул при мысли, что едва ли патриарх причтёт его к сонму святых после тех неприятностей, какие он причинил царям в последние годы, невзирая на знаменитое прозвище и Мономахову кровь в своих жилах. Там хорошо знали, как вёл себя переяславский князь, когда Алексей Комнин пытался использовать Олега в своих дальновидных целях. Ничего из этих попыток не вышло, так как Мономах тоже внимательно следил за игрой хитроумных вельмож. Всё переплелось и перемешалось в этих событиях: установленные вселенскими соборами церковные догматы, и притязания греческих царей на всемирное руководство, торговля мехами, шёлком или пурпуром, а в то же время — судьба тысяч людей, которых никогда не следует доводить до отчаяния.