Гита приехала к Мономаху богобоязненной девицей, опускавшей глаза перед мужскими взглядами. Уже через год многие знатные женщины, приехавшие с нею из Дании, покинули её. Одни вернулись в свою страну, другие поспешили выйти замуж за русских бояр, переехали к мужьям в отдалённые города, и семнадцатилетняя женщина стала считать молодого мужа единственным своим защитником в этом чуждом ей мире. Больше не с кем было поделиться своими мыслями и воспоминаниями. Она привязалась к Владимиру, не хотела расстаться с ним ни на один час и обливалась слезами, как ребёнок, если он вынужден был уехать на продолжительное время. Мономах тоже не любил покидать жену и стал брать её с собой во все поездки и на ловы.

Гита присутствовала однажды на одной из таких шумных охот. Отроки окружили на лесной поляне оленицу с детёнышем. Сначала был убит стрелой оленёнок, и мать заревела на весь лес страшным голосом, жалея своё отродье и уже предчувствуя собственную гибель. Маленький зверёныш лежал с полузакрытыми глазами, далеко вытянув шею, на траве, обагрённой его кровью, и тонкие ноги ещё вздрагивали. В это мгновение из чащи вырвался огромный самец и, выставив вперёд страшные ветвистые рога, устремился на молодого князя, беспечно сидевшего на коне посреди поляны. Никто не успел предупредить молниеносный удар. Гита в этот час находилась рядом с супругом на своей серой кобылице и видела, как напряглось лицо Владимира. Но острые, как нож, рога уже раскроили брюхо княжескому коню, и жеребец рухнул на землю, придавив тяжко своей тушей всадника, не успевшего соскочить с седла. Гита вскрикнула, кое-как свалилась с коня и бросилась к мужу, как будто бы она могла защитить его своими слабыми руками от смертельной опасности. Зарезанный конь пытался поднять голову и снова ронял на траву, из брюха клубками вываливались дымящиеся внутренности, а олень уже готовился забодать князя, беспомощно упиравшегося руками о землю, однако в это мгновение Дубец поразил оленя копьём…

У Гиты было немало переживаний за эти страшные годы, она потеряла близких людей, видела войну и горящие города, спасалась от неумолимых врагов, но эта смертельная угроза любимому человеку перевернула ей всю душу. Она вдруг проснулась от девического сна, постигла, что человеческое существование бренно, висит на волоске и что нельзя не любить эту земную жизнь, где столько крови и страданий, как самое драгоценное сокровище.

В ту ночь был зачат Мстислав, которого она назвала в память о своём благородном отце Гарольдом.

7

Побуждаемый желанием поклониться гробнице Гиты, Мономах ехал по черниговской дороге в Переяславль.

В последний раз блудливо взмахнув пушистым хвостом, лисица исчезла в снежном поле. Злат посмотрел ещё несколько мгновений в ту сторону, где она скрылась, потом вернулся на дорогу и догнал спутников. Мех можно было бы выгодно продать на торгу любому греческому гостю, но голубые глаза молодого отрока беззаботно смотрели на мир даже тогда, когда его постигала неудача. Он поравнялся с Дубцом и сказал, блеснув зубами:

— Ушла! Значит, ей судьба — жить.

Илья тоже отнёсся к этой охотничьей неудаче своего любимца равнодушно. Разве не приходилось ему упускать не только зверя на ловах, но и врагов в сражениях? Не всегда бывает у человека счастье. Порой они брали с князем тысячи половецких веж, а иногда возвращались с пустыми руками. Но не тот воин, кто радостно ржёт в час победы, а переносящий с твёрдостью все испытания.

Илья Дубец был не молод, но крепок ещё во всех членах своего тела. На порозовевшем от мороза лице виднелись белые шрамы — следы сабельных ударов, морщины бороздили его низкий лоб, седые нити серебрились в бороде, над зоркими глазами нависли косматые брови. От правого уха половецкая сабля отрубила половину, и самолюбивый воин старательно прикрывал своё увечье шапкой, чтобы не быть осмеянным глупыми отроками. Зимой он носил белый овчинный полушубок, крепко подпоясанный по животу тонким ремнём с золотыми украшениями, и на бедре у старого дружинника висел прямой русский меч в кожаных ножнах с медным наконечником.

Род Дубца был из Курска, жил в безопасности за лесами и болотами. Но предприимчивых курян манили плодородные земли, пропадавшие втуне за Сулой и Ворсклой, за серебряной речкой Орелью. О тамошних урожаях они слышали от странников. Туда влекла людей свобода. Казалось, что там нет ни бояр, ни лихоимцев, что можно начать жизнь сначала, глубоко взрезать чёрную землю железным оралом и собирать обильные жатвы.

Переселенцы выбрали место подальше от торговой дороги, по которой издревле ездили купцы за солью и проходило много пеших и конных путников. Новосёлы построили прочные хижины, вырыли яму для хранения зерна, и тихая доселе местность огласилась курскими песнями. Левый берег реки был низменный, кое-где болотистый, правый покрыт дубравами. Здесь росло всякое дерево. Дубы и клёны, липа и рябина. Из рощ в реку изливались многочисленные говорливые ручьи. Но однажды и здесь появились княжеские отроки, охотившиеся на вепрей. Переяславский князь, одетый как простой охотник, выискивая броды и тропы, потом велел рубить на высоком берегу острог. Его звали Мономах. В те годы это был молодой и деятельный правитель. На реке Клязьме он заложил Владимир, на Десне — Остер, на Суле и на Удае рубил Ромны, Песочен, Прилук и Горошин, укрепил их валами и бревенчатыми башнями. Он также воздвиг несколько каменных церквей и украсил их стены живописью, одарил золотыми и серебряными церковными сосудами. Значительно позднее он велел соорудить над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде великолепный серебряный терем, которым любовались восхищенные чужестранцы, говорившие, что не видели ничего подобного ни в какой другой стране, а на Днепре, против того же города, построил деревянный мост, чего никогда не было на Руси.

Люди охотно рубили остроги и насыпали валы, потому что эти бревенчатые стены и насыпи служили убежищем от половцев, неожиданно приходивших из степей. Но как только в здешних местах вырос городок, присланные на заставу дружинники выпросили у князя окрестные земли и привели сюда своих холопов, а сам он поселил в остроге ляшских пленников.

Многочисленная семья Ильи жила в нескольких землянках. Отец был молчалив, как зимний лес, мать голосиста, братья трудились, сёстры пряли волну. Но в один печальный день за рекой, над дальними дубравами, поднялся столб чёрного дыма, и вдруг стало тревожно в воздухе, как перед грозой. Люди спрашивали друг друга, какая весь горит или какой острог, а половцы уже мчались, размахивая саблями, через поле и убивали всех осмелившихся поднять против них рожон. Как пук соломы, вспыхнул зажжённый амбар, поникли печально вытоптанные нивы. Кто успел, тот спасся в дубраве или в соседнем болоте, унося с собой всё, что попалось под руку, — секиру или корчагу с пшеницей, а некоторые убежали в Желань. С его валов полетели стрелы в проклятых врагов. Половцы грозили христианам саблями, сверкавшими на солнце, как молнии, но уже не могли повредить жителям.

Немало земледельцев погибло тогда на полях. Илья был на ниве, и к нему пришла Света с младенцем, чтобы отец мог посмотреть на него; принесла кувшин с солодом. Так их застигли половцы и ударами бичей, угрожая острыми копьями и стрелами, погнали на другую сторону реки, уже не очень полноводной в летнее время. Когда злодеи взяли всё, что могли, сотворили над христианами всяческое насилие, они снова ушли в степи, спасаясь от русской конницы, уже вышедшей из городов на дымы пожаров, а затем скрылись бесследно в ночном мраке, гоня перед собою, как скот, пленников. Вскоре всё становище двинулось в кибитках, запряжённых верблюдами, в сторону Сурожского моря.

Дубец нёс на руках младенца в лохмотьях рубахи, изорванной во время борьбы, а рядом, обливаясь слезами, брела Света. У неё не стало больше молока в сосцах, и ребёнок посинел от натуги и на второй день закатил глаза, как неживой. Но никто не обращал внимания на их горе. Рядом шли сотни других пленников и пленниц. Половцы бросали на землю невинных девушек, а непокорных убивали. Остальных повели в город Судак, где было торжище для невольников. Там агаряне, фрязины и жидовины покупали пленников, заковывали в цепи и везли на кораблях в Царьград, где благочестивые цари брали с каждого раба и рабыни пошлину и обогащались на несчастье христиан. В Большом дворце требовалось много золота, чтобы платить ругу царедворцам и евнухам, а иноземным купцам за шёлковые серские ткани, шумевшие на греческих красавицах, как листья на деревьях, когда в садах веет утренний ветерок.