Случившемуся в Трентоне Хоу сначала не поверил: «Разве можно, чтобы три старых полка народа, для которого война профессия, сложили оружие перед оборванным и недисциплинированным ополчением!» Разобравшись, он приказал генералу Корнваллису с 7 тысячами человек поспешить к Трентону и проучить наглецов, а тем временем 29 декабря Вашингтон перешел Делавэр и снова занял Трентон.
Он стремился выиграть состязание со временем — через двое суток армия разойдется. По крайней мере, река затруднит уход. На месте недавней победы генерал выстроил полки и обратился к ним с речью, умоляя послужить еще шесть недель. Он обещал каждому оставшемуся по 10 долларов в твердой валюте, а также воззвал: «Вы окажете такую услугу делу свободы и вашей стране, которой, вероятно, больше не представится. Нынешний кризис решит нашу судьбу». Около полутора тысяч солдат вышли из рядов и вняли просьбе главнокомандующего. Серьезность его намерений сомнений не вызывала — он обещал в обеспечение денежного вознаграждения пустить все свое имущество, включая Маунт-Вернон. Вашингтон отлично усвоил неотразимую в американских условиях логику убеждения Томаса Пейна.
К исходу 2 января 1777 года Корнваллис с 5,5 тысячами вышел к Трентону. Вашингтон оказался в чрезвычайно опасном положении — его армия была прижата к реке. Офицеры штаба английского генерала убеждали его атаковать не мешкая. Он сослался на усталость войск, пообещав поутру «сунуть в мешок старого лиса», который, однако, думал по-иному.
В ночь на 3 января Вашингтон решил нанести удар.
Примерно 400 солдатам было приказано поддерживать огонь в кострах и шумно долбить мерзлую землю, остальная армия — до 6 тысяч человек — тихо снялась с места и по проселочной дороге двинулась в тыл Корнваллиса к Принстону, где был его резерв 1200 человек. Снова, как и неделю назад, шли, оставляя кровь на снегу. На привалах засыпали шеренгами, офицеры с трудом расталкивали солдат и звали вперед. Продвигались почти бесшумно, колеса орудий, копыта лошадей обмотали тряпками. За ночь покрыли 20 километров и утром столкнулись у Принстона с английскими войсками, направлявшимися к Трентону.
Свежие английские солдаты опрокинули было передовую американскую бригаду, возникла опасность паники. Американцы выдвинули два орудия, в рядах смущенных солдат появился на белом коне Вашингтон. Сцена, просящаяся на полотно художника-баталиста. Попятившаяся бригада приободрилась. Кое-как равняя ряды, американцы устремились за генералом. Англичане остановились и рассыпались за изгородью. Когда до них оставалось едва тридцать метров, Вашингтон крикнул: «Стой, залп!» Он совпал с залпом врага. Вашингтон между стенами огня. Адъютант полковник Фицжеральд закрыл лицо руками, боясь увидеть смерть главнокомандующего. Когда он взглянул, Вашингтон в клубах порохового дыма по-прежнему прочно сидел в седле и вел в атаку американцев.
Теперь побежали англичане. Вашингтон в гуще боя гнался за ними. Слышали, как он кричал: «Трави лису, ребята!» Понукать не приходилось: солдаты исправно работали штыком и прикладом. Они вихрем ворвались в Принстон, захватили около трехсот пленных и так же стремительно ушли из города. Вашингтон знал, что пылающий местью Корнваллис торопится на место боя. Он повел армию на восток, к высотам вокруг Морристауна, где собирался провести несколько дней, а остался на пять месяцев.
Корнваллис счел за благо не преследовать «старого лиса» и отвел войска почти из всего штата Нью-Джерси. Передовым английским аванпостом стал Брунсвик, в пятнадцати километрах от острова Статен, где англичане начали кампанию 1776 года. Только небольшие английские отряды отныне осмеливались углубляться в Нью-Джерси, в руках Хоу остался Нью-Йорк с небольшой прилегающей к нему территорией.
Трентон и Принстон сделали Вашингтона героем дня, заложили краеугольный камень его культа. По всем Соединенным Штатам его славили как нового Цезаря. Кресвелл — свидетель торжества свободолюбивых американцев — пометил в дневнике: «Имя Вашингтона превозносится до неба. Александр Македонский, Помпеи и Ганнибал ныне по сравнению с ним пигмеи».
До начала марта 1777 года — возвращения конгресса в Филадельфию — Вашингтон около трех месяцев был «диктатором». Это далеко не радовало его. Он повторял, что получил «власть, которую весьма опасно вверять кому-либо. Могу только добавить, что лечение опасных болезней требует опасных средств, но я не рвусь к власти и страстно хочу перековать меч в плуг».
Пользуясь своим исключительным положением, он распорядился сформировать, помимо 88 полков, санкционированных конгрессом, еще 22, подчеркнув, что они не должны быть связаны с конкретными штатами. Эти дополнительные полки символизировали единство штатов, подвергавшееся серьезным испытаниям. Он основал три полка артиллерии. Конечно, вся эта вооруженная мощь осталась в основном на бумаге.
Освободив Нью-Джерси и укрепившись у Морристауна, примерно в сорока километрах прямо на запад от Нью-Йорка, Вашингтон встал перед проблемой, что делать с жителями штата, которые при вступлении английских войск поклялись в верности королю. Горячие патриоты, естественно, осаждали его с кровавыми планами расправы. Он отмахнулся от них — не нужно «мучеников». Вашингтон приказал всем давшим присягу англичанам явиться в ближайший американский штаб и там принести присягу на верность США. Тех, кто откажется или будет замечен в открытых враждебных актах, предписывалось вежливо препроводить к английским линиям и предложить убраться к врагам. Семьи изгнанников могли остаться в своих домах.
Жаждавшие крови, в том числе в конгрессе, осуждали мягкосердечие генерала, но он оказался совершенно прав. Англичане в Нью-Йорке не встречали изгнанников с распростертыми объятиями, они (часто состоятельные люди) влачили там нищенское существование. Нью-Йорк под британским военным управлением быстро излечивал от роялистских убеждений.
Вторжение англичан и гессенцев в Нью-Джерси повернуло сердца колебавшихся. Грабежи и насилие войск, особенно гессенцев, приобрели широкий размах. Очевидец сообщал Джефферсону: «Позоря цивилизацию, они насилуют прекрасный пол — от десяти до семидесяти лет». Комиссия конгресса, обследовавшая положение в Нью-Джерси и Нью-Йорке, сообщила об оргии убийств пленных, насилиях и грабеже. Когда в 1779 году английский парламент провел расследование поведения войск Хоу на американской земле, то свидетель, английский генерал Робинсон, указал, что в Америке допускались эксцессы, которых не могло быть на занятой территории в Европе.
Вашингтон считал, что вражеское нашествие — великая школа воспитания патриотизма, а чтобы уроки были наглядны, все время внушал служивым вести себя прилично. Запрещая, например, в приказе 1 января 1777 года «всем офицерам, солдатам континентальной армии и ополченцам грабить любого, тори он или нет», главнокомандующий подчеркивал, что «человечность и вежливость к женщинам и детям будут отличать смелых американцев, сражающихся за свободу, от презренных наемных разбойников, как англичан, так и гессенцев».
Приказы, однако, никак не могли образумить американскую армию. Некий священник Малленберг, местечко которого освободили бравые воины, отправился в свой «храм и, к глубокому сожалению, нашел, что полк пенсильванского ополчения захватил церковь и школу. Храм был переполнен вооруженными офицерами и солдатами, один из них играл на органе, остальные подпевали хором. На полу солома и грязь, алтарь осквернен. Я не счел благоразумным обращаться к толпе, ибо они стали издеваться, а офицеры потребовали от игравшего на органе исполнить гессенский марш. Я нашел полковника Данлопа, вопросив его: «Что, это и есть обещанная защита религии и гражданских свобод?» Не получив вразумительного ответа, преподобный отец с местным учителем отправились по домам, где все было разграблено. «Стоит вымолвить хоть словечко по поводу этого, как кричат: «Тори!» — и грозят сжечь дом, а другая сторона обзывает нас бунтовщиками». В общем, куда ни кинь, везде клин.
Вашингтон не опускался до уровня понимания событий, который в наше время назвали бы обывательским, а видел высший смысл происходившего — революция защищалась. Во время стояния у Морристауна он наконец приискал полезное занятие для ополченцев, вменив им в обязанность не допускать вылазок врага на американскую территорию, перехватывать и, если возможно, истреблять английских фуражиров, уничтожать припасы, которые могут попасть в руки солдат Хоу. Развернулась своего рода партизанская война, в которой ополченцы брали верх. Англичане чувствовали себя в Нью-Йорке как в осажденной крепости. Идеи, дорогие сердцу лондонского кабинета, вроде того, что в Америке полным-полно лоялистов, дали серьезную трещину. Хоу задним числом был вынужден объяснять покорность ньюджерсийцев под англичанами не верноподданническими чувствами, а развитым инстинктом самосохранения.