Сумочка, действительно, выглядела в несколько раз больше обычных театральных малюток, и казалось, будто она чем-то плотно набита. Анджела Додд была невысокой женщиной, мелкие, но выразительные черты лица которой еще сохранили следы былой красоты. В некотором смысле она была даже красивее своей дочери, хотя щеки ее уже не имели той свежести, которая присуща лишь возрасту неполных двадцати лет. Миссис Додд стояла между молодыми людьми, легонько обмахиваясь театральной программкой. Потом она кивнула Анне головой и направилась в сторону фойе.

— Пойдемте! — Каролина легко поднялась с кресла и двинулась в том же направлении.

Прозвучал третий звонок.

Зал был полон. Свет слегка потускнел, как бы давая сигнал, что пора занимать места. Алекс купил две программки, одну из которых подал Каролине, а другую Паркеру. Они сели. Их места находились в самом центре четвертого ряда. Прямо перед ними, чуть левее, сидела Анджела Додд, а по обе стороны от нее дочь и будущий зять.

— Прекрасные места, — улыбнулась Каролина Паркеру. — Я больше всего люблю четвертый и пятый ряды. Это не настолько близко, чтоб виден был грим, и в то же время достаточно близко, чтобы уловить всю мимику актеров. Между прочим, те, кто знают в этом толк, утверждают, что только из этих рядов следует смотреть спектакль, потому что, когда режиссер ведет репетиции, он сидит именно здесь.

Алекс наклонился и заглянул в программку, которая лежала на коленях Каролины, чтобы познакомиться с исполнителями.

В этот момент свет потух полностью, и наступила темнота, в которой одинокими огоньками светились красные лампочки безопасности над дверями зрительного зала.

Одновременно вспыхнули лучи двух прожекторов, расположенных за спиной зрителей, и высветили два круга на занавесе. Занавес поднялся, и свет прожекторов выхватил из сценической пустоты две фигуры старых людей, сидящих на стульях. Их одежда выглядела довольно причудливо. На Старике был просторный серый балахон, сшитый будто из мешковины. На плечах балахона блестели эполеты, а серые брюки украшали красные полоски гусарских лампасов. На ногах, как у него, так и у Старухи, были поношенные теплые тапочки. Одежда Старухи, столь же бесформенная и мешковатая, ничем не отличалась от одежды Старика.

Разглядывая декорации и костюмы, Алекс пропустил несколько первых фраз, но потом как бы спохватился, и слова со сцены стали доноситься до его ушей.

Старик встал и подошел к одному из двух окон, размещенных в левой и правой части декорации.

— Баржа на поверхности воды сверкает в лучах солнца… — произнес он мечтательно.

— Ты не можешь ее видеть. Солнце давно зашло. Сейчас ночь, мой миленький.

— Но от нее осталась тень…

Реплики быстро сменяли одна другую, и Алекс сразу, с первых же слов понял, что является свидетелем и участником подлинного события в искусстве. Текст пьесы со всей ужасающей простотой обнажал трагедию современного человека, его нереализованные надежды, несбывшиеся мечты, безмерное одиночество и пошлую действительность бытия, единственный выход из которого — путь к могиле. Режиссерское решение спектакля было очень современным. Лица актеров, играющих стариков, прикрывали маски, напоминающие греческие и символизирующие старость. Голос и движения, однако, не подчинялись законам старения и демонстрировали вечную трагическую молодость и наивность человека перед лицом судьбы. Благодаря этому актерам не надо было играть старых людей, они творили на сцене действо куда более значительное: они создавали образ старости, играли всех старых людей, которые когда-либо существовали и существуют, что поднимало ранг этого удивительного спектакля до уровня греческой трагедии.

Алекс посмотрел на Паркера. Инспектор сидел, слегка подавшись вперед, внимательно глядя на сцену чуть прищуренными глазами, и время от времени едва заметно кивал головой. Каролина сидела совершенно неподвижно, но ее глаза блестели, как две голубые звезды.

Действие спектакля подошло к моменту, когда Старик, пригласив всех известных ему в прошлом и чем-либо знаменитых нынче людей, ожидает их появления. На сцену, разумеется, никто не вышел, но в воображении стариков действие продолжало разворачиваться. Невидимые гости начали съезжаться, и старики во все двери стали вносить стулья для этих теней прошлого. Стивен Винси был великолепен, когда кланялся невидимкам, пожимал им руки и так выразительно брал под локоть и отводил в сторонку, что казалось, будто весь этот театр наполнился призрачными, неуловимыми существами. В этот момент он как раз вводил в зал нового воображаемого гостя: Госпожу Красавицу. Бархатный низкий голос актера внезапно сменился воркованием голубя:

— …Неужели это вы? Сто лет назад я вас любил… Вы так изменились за это время… Нет-нет, вы совсем не изменились… Я вас любил… Я вас люблю…

Почти рыдая, Винси продолжал:

— …ах, где же, где те давние снега…

Завороженный голосом актера, погруженный в трагикомическую атмосферу спектакля, Джо Алекс вдруг услышал тихое короткое рыдание. Он на секунду оторвал взгляд от сцены. Кто же это плачет? Редко в Англии можно встретить людей, у которых текут слезы во время театрального спектакля. Это вам не Италия, это спокойный, уравновешенный Лондон.

К своему изумлению, Джо обнаружил, что это плачет миссис Анджела Додд. Она не плакала в полном смысле этого слова, но вытирала платочком полные слез глаза.

«Как странно, — подумал Джо, который любил оценивать людей с первого взгляда, — я готов был поклясться, что эта женщина умеет хорошо скрывать свои подлинные чувства, а что уж говорить о театральных впечатлениях…»

Но миссис Додд уже выпрямилась, и Джо Алекс заметил, что, повернув голову в сторону дочери, она одарила ее легкой извиняющейся улыбкой.

Через мгновенье первая половина спектакля закончилась, и в зале вспыхнул свет.

2. Вин-си! Вин-си! Вин-си!

Звонок, зовущий занимать места, долго и пронзительно звенел уже вторично. Курительная комната гудела возбужденными разговорами. Зрители дискутировали с большим оживлением. Каролина допила кофе, который Алекс принес ей из буфета.

Они направились в зрительный зал.

Паркер покачал головой.

— Глядя на все это, — сказал он с удивлением, которое, казалось, только сейчас зародилось в его сознании, — я совершенно не понимаю, зачем люди совершают преступления. Простите мне мой профессиональный порок, — я снова о своем, — но преступление — это, что ни говори, очень серьезное событие в жизни преступника, чаще всего решающее. А зачем убивать-то? Зачем прекращать существование другого человека, если и он, и я, да и все мы, и так безнадежно и неумолимо обречены на смерть? Разве не приличней было бы спокойно прожить жизнь, стараясь, чтобы она была сносной и для нас, и для других обреченных, так же, как и мы? Ведь после этого спектакля мир выглядит, как тюремная камера, из которой есть только один выход — на эшафот. А в камере должна царить солидарность.

— Убийца, — ответил Алекс, — мыслит, похоже, но немного иначе. Если даже он и понимает, подобно Ионеско, что все люди должны умереть, и после них не остается ничего личностного, то он вполне может посчитать, что, в таком случае, можно убивать людей, которых ненавидишь, потому что это всего лишь ускоряет их и так неизбежный конец, но зато значительно улучшает твою собственную жизнь. Любое преступление имеет свой основной мотив. Уничтожая кого-то, убийца непременно что-то выгадывает: деньги, любовь, удовлетворение чувства мести… Иногда это бывает слишком далеко зашедшая самозащита, иногда какая-нибудь страсть… Но любой из этих мотивов может быть представлен убийцей как крайняя и абсолютная необходимость, и чем больше литература будет убеждать людей, что их существование преходяще и лишено какой-либо ценности, тем более оправданы будут убийцы в собственных глазах. К счастью, они редко выходят из среды любителей современной литературы.