— Вы шутите, князь, а предсказания иногда сбываются, — говорил, не глядя на князя, офицер. — С моей матушкой был случай…

— Ох, уж эти случаи! — перебил князь.

— Право… вы не верите, князь?.. Так, простая старушонка предсказала, предсказала, что она, моя матушка-то, умрет в Вознесеньев день…

— Ну и что ж?

— Точно умерла в этот день.

— И старушонка радовалась, что предсказание ее сбылось?

— Нет, она умерла раньше матушки.

— Странно… странно… — протянул с неопределенной улыбкой князь.

Офицер остановился:

— Мне сюда-с, налево, за дворец Грузинских… я живу у тетушки… Прощенья прошу, князь…

Молодые люди стояли против какого-то деревянного домика с мезонином. Окна в мезонине были открыты, и оттуда слышался какой-то неопределенный шум. Конечно, молодые люди не обращали на это внимания.

— Позвольте узнать: с кем имею честь? — спросил у офицера князь, делая приличный поклон. Офицер отрапортовал:

— Подпоручик Егор Ильич Веретьев.

— Приятно быть знакомым. Я князь…

Князь недоговорил: над самым ухом его прожужжало, с тонким свистом, что-то резкое и горячее. Он почувствовал, что ухо его точно обожгло огнем. В этот же самый момент, стоявший перед ним несколько наискось, подпоручик Веретьев схватился, с коротким криком, за левую сторону лба и мгновенно рухнул на землю.

Князь, несколько растерявшийся, торопливо нагнулся над Веретьевым:

— Что с вами? Ранены? Куда? Откуда выстрел?

Вместо ответа князь увидал только перед собой кровь, дымящуюся теплом, совершенно белое лицо и необыкновенно вышедшие из орбит глаза. Глаза имели оловянный цвет, но в зрачках сверкали еще искорки жизни. На мгновение князь зажмурил глаза, чтобы не встречать этого страшного взгляда молодой угасающей жизни. Когда он снова взглянул на несчастного, то перед ним лежало уже одно бесчувственное тело.

Сердце князя заныло, холодная дрожь пробежала по всему телу. Ему показалось, что волосы на его голове поднимаются, а ноги подкашиваются. Боясь упасть, он приподнялся и огляделся вокруг. Вокруг было тихо и пустынно — нигде не виделось ни одного живого существа, улица точно вымерла. Смолк шум даже в мезонине.

— Какая странная, кровавая случайность! — произнес тихо князь и невольно взглянул на небо.

Небо заволакивалось осенними тучами, предвещавшими долгий и обильный дождь. С Пресненских прудов потянуло сырым холодом, и поблеклые листья на деревьях уныло зашелестели свою однообразную, тягучую песню.

И эти черные, надвигавшиеся с запада, тучи, и этот унылый шелест деревьев, роняющих свой лиственный убор, и этот труп молодого человека, погибшего Бог весть от чьей пули, — все это привело недавно веселого князя в такое тяжелое уныние, что он не произнес, а почти простонал:

— Какая грусть!.. грустно-то как!.. Боже!..

Было уже совсем темно, и осенний ветер с мелким дождем, с особенным унылым озлоблением носился по пустынным улицам Грузин, когда молодой князь постучался в калитку довольно обширного старого дома у верхнего Пресненского пруда. Ему тотчас же отперли.

— Что так поздно, князинька? — спросил чей-то дружеский голос с крыльца под широким навесом.

— История, да еще какая! — ответил князь, шагая к крыльцу.

— Хорошая? Дурная?

Приятели вошли в дом. Та комната, в которой они очутились, представляла весьма своеобразную и странную мысль рядом с массою книг, толстых, в кожаных переплетах с застежками, лежали грудами какие-то замысловатые физические и химические инструменты и большие стекла. На стенах, на подставках, стояли чучела разных крупных птиц: орлов, коршунов, дроф и между ними висело старое оружие. Весь пол был устлан тигровыми кожами. В углу ютился род какого-то жертвенника, прикрытого зеленым сафьяном. Посредине комнаты стоял громадный письменный стол, покрытый тоже зеленым сафьяном, и на нем, в страшном беспорядке, высились целые пирамиды громадных фолиантов в черных кожаных переплетах. На нем же стояла большая лампа, закрытая зеленым колпаком. В двух углах чернели высокие шкафы. Кое-где стояли жесткие кресла с высокими спинками. Вообще вся комната имела какой-то мрачный вид и была похожа на склад всякого старого хлама. Лампа тускло освещала эту комнату, и ее бледно-красноватый свет придавал комнате еще более угрюмости.

— Фу, как у тебя сегодня невесело, дяденька! — произнес, входя, князь.

— А когда ж у меня весело, дружок? — спросил хозяин дома и обладатель мрачного кабинета.

— Да всегда, только не сегодня.

— Да ты, дружок мой, сам что-то не таков, как всегда бываешь, — заметил хозяин. — На лице твоем я вижу некое тревожное выражение, да и голос твой что-то дрожит.

— Неужели? — несколько удивился князь.

— Поглядись в зеркало. Впрочем, может быть, причиной всего преинтересная история, о которой ты только что упомянул.

— История? Да, да, именно — она, — отвечал князь, усаживаясь в кресло. — Но — история после. А теперь недурно было бы кофейку и трубочку. Правду сказать, оделся по-летнему, а ветерком-то и продуло, да и дождиком смочило немножко. Продрог.

— И поделом! — упрекнул хозяин. — Не обманывай в другой раз. Каков молодец! — обещался быть днем, а пришел чуть не в полуночь. Бабье мое уже давно разбрелось по своим углам, и сам я, признаюсь, уж и ждать тебя перестал. Хотел заняться Сведенборгом.

— То есть бесплотными силами, влиянием их на человека? — сказал князь, слегка улыбаясь.

— Молод ты еще смеяться, дружок, над предметами, которых не понимаешь! — проговорил хозяин с оттенком некоторой серьезности.

— Не сердись, дяденька, сегодня менее, чем когда-либо я способен смеяться над таинственными путями природы. Сегодня я был свидетелем… Что ж вы кофейку-то, дяденька, да трубочку?

Хозяин в дверь приказал подать то и другое и, немедленно возвратившись к князю, спросил:

— Чего ты был свидетелем, говори? Ты уж что-то очень любопытно начинаешь, дружок мой…

— От вас, дяденька, от алхимика, выучился: вы тоже всегда начинаете таинственно и с заклятиями… Ведь правду говорю, Ираклий Лаврентьевич? — засмеялся добродушно молодой князь.

— Ах, неисправимый зубоскал! — пригрозил пальцем Ираклий Лаврентьевич. — Не люби я тебя так, шалуна этакого, право, оттрепал бы.

Подали кофе и трубку. Молодой князь, точно не замечая присутствия Ираклия Лаврентьевича, занялся сперва кофе, потом трубкой. Только затянувшись несколько раз любимым турецким табаком, князь поднял глаза на сидевшего перед ним, через стол, Ираклия Лаврентьевича, который во все время не спускал с него глаз.

— Дяденька, да что с вами! Вы так странно смотрите на меня! — заметил князь.

— Начинай свою историю! — серьезно проговорил старик. — Не смейся… сегодня не до смеха… Твои глаза сегодня так же меняют свой цвет, как меняли его глаза древней Ниссии. По этим изменениям я читаю многое.

— Ну, денек! — воскликнул, затягиваясь трубкой, молодой человек. — Думаю, что редко кому выпадают такие. Там — вздор не вздор, а что-то похожее на правду. Здесь — изменение цвета глаз и какая-то Ниссия. Да что это за Ниссия, скажите, пожалуйста, дяденька Ираклий?

— Ниссия… это была дочь бактрийского сатрапа Мегабаза, — отвечал спокойно старик.

— Ого, далеконько-таки хватили, дяденька! — не утерпел, чтобы не пошутить, князь.

Старик спокойно продолжал:

— Она была необыкновенная красавица, и что замечательнее всего: глаза ее меняли свой цвет, именно — зрачки. Царь Кандол женился на ней, и странное свойство ее глаз было причиною смерти последнего из Гераклидов и воцарения династии Мермнадов.

— Стало быть, влюбился кто-нибудь в эти чертовские глаза? — спросил князь.

— Ты не ошибся, именно — влюбился, — отвечал старик.

— Вроде, стало быть, троянской Елены?

— Отчасти.

— В первый раз слышу такую историю.

— Но ты не забыл о своей истории, — напомнил Ираклий Лаврентьевич.

— Ах, да, история преинтересная.

Тут князь рассказал все, что с ним случилось возле Апшеронской часовенки, и далее, как был убит на его глазах, рядом с ним, молоденький артиллерийский подпоручик. Ираклий Лаврентьевич слушал князя с сосредоточенным вниманием и по мере приближения рассказа к развязке бледнел все более и более. Князь заключил рассказ свой сообщением, что выстрелил из окна мезонина какой-то сумасшедший и что ему, князю, не мало-таки пришлось возиться с трупом несчастного подпоручика.