ВЛАДИМИР МЕХОВ
Поклон Спиридону Соболю
Встреча первая
Наше знакомство с человеком, о котором хочу рассказать, пускай произойдет в Киеве.
«Матерью городов русских» назвали наши пращуры Киев. В те времена, куда мы направляемся, он в границы Русского государства не входит, которое столетье подвластен то Литве, то Польше. Но сердцами они все равно друг к другу тянутся, Москва и Киев. И толпами бредут сюда богомольцы из-под самого Белого моря, из Великого Новгорода — поклониться святыням на берегу Днепра. И едут из Киева в Москву ученые монахи — толмачами да учителями. И мужей, заслуживших уважение в Киеве, почитают и там, где по-волжски окают, и там, где по-немански чекают.
Трех таких почтенных, именитых жителей Киева вижу вечером в лето одна тысяча шестьсот двадцать девятое за нелегким разговором.
В поношенной шапочке-скуфейке и выцветшем подряснике, точно не митрополит он, не первый в округе святитель, а горемыка-дьячок захудалой часовенки, зябко поеживается в кресле Иов Борецкий. Среди людей православной веры в те времена он, наверное, из самых сведущих. На столах и полках в его доме в роскошных окладах с серебряными пряжками рукописные и печатные книги. Древняя латинская и греческая премудрость, новейшее французское, немецкое, польское, валашское письмо. На всех этих языках Иов говорит, как на родном, и на все эти языки переводилось написанное им. Не из гордыни, не по причине того, что низко ставит посетителей, принимает он гостей в домашнем. С недавних пор Иову нездоровится. Рдеет на широком блюде принесенный служкой инжир. В чашечках стынет заморское чудо — чай. А митрополиту ничто не мило. Исхудалый, с красными пятнами на впалых щеках, с желто-белой поредевшей бородой, он греет руки о чашечку, и коли кто из собеседников повышает голос, умоляюще глядит на него потухшими глазами.
Впрочем, не сдерживается и то и дело повышает голос лишь один из собеседников — архимандрит, или, если попроще, начальник Киево-Печерской лавры Петр Могила.
В седой старине, лет за полтысячу до дали, в которой мы с тобой, читатель, осваиваемся, в пещерах глинистой приднепровской кручи возле Киева стали прятаться от суеты и тщеты бренного мира отшельники. Молитвами жили и постом. Одни умирали, другие в их пещерные лежки селились. Природных нор не хватало, выкапывали их сами. Со временем выдолбили в глине целые подземные храмы. Со временем эти храмы — чем дальше, тем роскошнее — не в земле, а на земле, на прибрежной круче, солнышком обласканной, начали ставить. И вот уже у черноризников давнего приюта отшельников не звериные лежбища, а храмный городок — лавра. И вот уже пещерные основатели лавры провозглашены святыми, и почитается божьим даром увидеть их мрачные убежища. Мощным оплотом веры стоит для православных Киево-Печерская лавра с ее богатством и благолепием, с ее поместьями, мастерскими, друкарней. Грозным воеводой чувствует себя в этой крепости архимандрит. Тем более такой, как Петр Могила.
У него точно высеченное из камня с крутыми скулами и лбом лицо воеводы. У него громогласное, на гулкое эхо рассчитанное, воеводское горло. Архимандритская шапка на голове — точно шлем на воеводе. Хоробрым воином еще недавно летал по степи на горячем скакуне молдавский царевич Петр Могила. Коня и меч сменил на библию и крест, а все равно остался воякой. Одержимым, непреклонным, безжалостным. Побаивается его кроткий Борецкий, хоть сан митрополита выше сана архимандрита. Не ровня Борецкий Могиле ни богатством, ни знатностью происхождения, ни теперь ко всему и здоровьем. А ума, известности, учености не занимать и Петру Могиле.
Третий в зале не сидит — стоит. В новых чоботах, в новом кафтане. Все руки норовит втянуть в рукава, работной темноты их стыдится перед белорукими святыми отцами. Пересохшие губы облизнет, глазом серо-синим на квас перед архимандритом покосится, но попросить того квасу опять-таки стесняется.
В зале не душно. Солнце уже на исходе, в окошко залетает ветерок с Днепра — митрополиту вон даже зябко. Душно же Спиридону Соболю — славному друкарю от того, что вот снова в который уже раз за годы, что живет он в Киеве, повторяется обидное. От митрополита прибегает к нему в друкарню лукавый служка, передает повеление предстать пред светлые очи владыки и, шмыгнув носом, на прощание будто ненароком роняет, что к владыке приехал сильно разгневанный печерский архимандрит. Спиридон оттирает от краски руки, забегает домой сменить платье, и, принаряженный, словно на пасху, но настроенный совсем не празднично — понимает, не на доброе зван, — предстает пред судилищем.
Обвинитель на судилище воевода-архимандрит. Пальцами, унизанными камнями, за каждый из которых можно купить чуть не сотню таких, как на Соболе, кафтанов, тычет в друкаря, словно наводит на него пистоль.
— Дивлюсь, владыка, твоему заступничеству. Иноки мои давеча резонно вопрошали. Мы, говорят, увидим у паломника в лавке книгу, «Лимонарь» называется, могилевцем Соболем отпечатанную, и укоряем паломника. Дескать, купил и читаешь безбожное. А паломник таращит глаза. В книге что на первой же странице написано? Что во дворе митрополита, опекуна могилевцева, печатана!..
Борецкий со всхлипом хватает воздух.
— «Лимонарь» читаем был на вселенском соборе… Мудрейших христианских пастырей благословения удостоен! Патриарх Фотий, Иоанн Дамаскин о нем…
Не договаривает, лишь слабо машет рукой. Понимает, — все, что сказал бы, архимандриту ведомо.
Могила желваками каменными двигает, говорит митрополиту, а глазами жалит Спиридона.
— То и тревожит, что на вселенском. Пригодно, значит, для чтения и у нас, и где хочешь…
Вон что себе позволяет! Шпыняет не только беднягу друкаря — сам вселенский собор, всесветный съезд наивысших христианских духовников.
Бурное и трудное это время. Государственная граница отделяет Украину и Беларусь от России. И жаждут варшавские магнаты, чтобы такая граница проходила и в душах. Чтобы и она отделила украинцев и белорусов от русских братьев. Всячески домогается польская шляхта, чтобы украинцы и белорусы исповедывались богу в островерхих католических костелах, а не в православных церквях, как было испокон веков. События ведь происходят три с половиной столетия назад — крест тогда мог совершить порой больше, чем меч.
Петр Могила — воинствующий защитник веры православной. А вселенский собор, где собиралась прежде братия и православная, и католическая, давно уже на торжественные съезды свои — не частые, раз в сто лет, а то и реже, — созывает высоких участников только в католических сутанах. Оттого Могиле подозрительно все, что хоть когда-либо собором одобрено. Пусть даже одобрено в незапамятную пору.
— Притчи книги «Лимонарь» людей от церкви отваживают, — трубно, точно он перед толпой в лавре, убеждает митрополита архимандрит. — Учат они, что к богу можно обращаться и дома. А проистекает из этого что? Что не такая и большая беда, коли папские воины храмы православные рушат. Что обойдемся и без храмов — грудью вставать на их защиту не стоит.
Глотком остывшего чая Борецкий возвращает себе немного силы возразить:
— С ног на голову все ставишь, архимандрит. — Из горла у него со словами вместе: хлюп, хлюп. — Достоинство, а не изъян книги «Лимонарь», что учит она, как перед гонителями веру сохранить. Ведь самое главное для нас, чтобы вера устояла. Веру сохраним — разрушенное отстроим!..
А Соболь молчит. Не по чину ему перед первыми в округе людьми, коли не спрашивают, высовываться. Да и не согласен сейчас друкарь ни со своим обвинителем, ни с защитником, хоть обоих высоко почитает.
Не громкая слава Киева привела его сюда из родного Могилева. Там, дома, лихие стояли времена, когда, объезжая приписанные к его митрополитству города на Белой Руси, Борецкий услыхал о Спиридоне Соболе и пожелал с ним душевно побеседовать. Ни учить детей на родном языке, ни печатать книги кириллицей — буквами, которыми пользовалась ненавистная Речи Посполитой Москва, — не стало тогда в Могилеве никакой возможности. Именем папы сутанники душили все. Радеющий о людях, могущих распространять просвещение, Борецкий и предложил понравившемуся друкарю со всем его печатным хозяйством пристанище в своем дворе в Киеве. А Соболь предложение с благодарностью принял.