В этом бою за Толутино ему досталось чуть ли не более всех, потому что, когда полк был отрезан, санрота осталась в Ворошиловских лагерях, а он с фельдшерами батальонов и санитарами вынужден был принимать раненых и как-то их сберегать все эти дни. В батальонах эвакуацией занимались плохо, из-под палки, когда нажимал Матвеев. Наше дело — бой, а ранеными пусть занимается санрота!
Спирин с самого начала находился словно между двух огней. В санроте приходилось с матюками и разносами заставлять шевелиться нерасторопного ленивого врача — командира роты, потом бежать туда, где шел бой, чтоб наладить эвакуацию, проследить, как идет прием раненых. На второй день боя, на пути к штабу полка ему повстречался начальник связи и сказал, что весь штаб и командование погибли: снаряд угодил в штаб…
Спирин бегом помчался туда и действительно увидел там страшную картину: палатка изорвана осколками, на земле валяются раненые писари, помначштаба по строевой части лежит с помертвелым лицом и оторванной по локоть рукой, другой — лейтенант, скорчившись в неглубокой недорытой щели беспрестанно твердит «холодно, холодно, холодно…», находясь в тяжелейшем состоянии от контузии. Какой-то подполковник сидит на пне, уронив голову на грудь, и череп у него срезан осколком, и лицо залито кровью. «Уж не Сергеев ли?» — подумал Спирин, но это оказался начальник разведки дивизии, застигнутый мгновенной смертью, когда что-то записывал в книжку. Сергеев был в палатке и тоже нуждался в помощи. Спирин быстро организовал тогда перевязку раненых и эвакуацию: к счастью, подвернулась машина, идущая к переправе.
Он мужественно переносил чужие страдания, не терял деловитости и присутствия духа, хотя война с таким обилием крови и для него была впервые. Только белесые брови теснее сходились к переносью да играли желваки на скулах, а в серых глазах появлялся стальной острый блеск.
В батальонах тоже были раненые. Спирин группировал их неподалеку от штаба, и подполковник Исаков негодовал, грозил ему карами, что он посмел собрать их возле штаба, кричал при встречах, что они мешают ему руководить, что они демаскируют штаб. «Убирайся с глаз!» — требовал он. Когда раненых собралось более чем на два десятка повозок, Спирин направил их в санроту, не подозревая, что дорога туда уже перерезана автоматчиками. Исаков не торопился ставить об этом в известность начальников служб, чтоб не паниковали, и Спирин дал старшему повозочному — коренному сибиряку Воробьеву команду трогать. Повозки быстро скрылись в лесу за очередным изгибом дороги. И тут на Спирина, угрожая в горячке расстрелом, налетел Матвеев: «Да знаете ли вы, что отправили раненых в плен! Вы соображаете что-нибудь или уже ни на что не годны?! Дорога перерезана! Немедленно, как хотите вызволяйте раненых, иначе расстреляю!..»
Для Спирина это было полной неожиданностью, и он, мало думая, чем сможет помочь беде, с одним санитаром помчался вдогонку. Если сотня раненых попадет в плен — ему не жить, расстреляют. Это он понимал. Но как догнать, предупредить?..
На его счастье, на головной повозке находился Воробьев. Он внимательно смотрел вперед и первый заметил гитлеровцев. Соскочив с повозки, он начал отстреливаться из автомата, давая другим возможность развернуться в обратном направлении. Спирин готов был обнимать находчивого бойца, когда увидел, что обоз возвращается.
В окруженном полку накопилось до двухсот раненых. Они прибывали из батальонов, их число возросло во время прорыва полка, раненые вливались даже здесь, на переправе, потому что пули достигали и сюда.
Вот на повозке Сергеев. В последний день, когда уже готовились к прорыву, ему стало так плохо, что он с трудом держался на ногах и попросил Спирина устроить его на повозку, боясь, что в суматохе с машиной что-нибудь случится, и его забудут. «Не оставляйте меня, доктор», — умолял он. Рядом с Сергеевым в повозке недвижим и похож на бездыханный труп лейтенант с повязанной головой. Он ушел в разведку — Исаков направил группу человек сорок во главе с адъютантом батальона Дудко, чтоб прощупали силы гитлеровцев, да так и не дождался их назад. Вернулся этот лейтенант в пробитой каске и, доложив: «Все погибли… автоматчики…» — почти замертво свалился у ног Исакова и с тех пор не приходит в сознание. Выживет ли…
Спирин провожает их, мысленно подсчитывая численность. Да, он не ошибся, когда докладывал Шмелеву. С каждой отправленной повозкой в душе у него словно бы расправлялась стиснутая пружина, спадало напряжение этих тяжелых дней. Главное — вывезти из-под удара раненых, а за свою жизнь не опасался.
Подошел Найденков, настроен миролюбиво:
— А ты, военврач, молодец, ловко вклинился!
Полк Исакова переправлялся через Волгу под пулями. Это летучие группы противника нажимали на заслон, стараясь прорваться к мосту и отрезать последних защитников правобережья от основных сил дивизии.
Крутова в Ново-Путилово в штаб не вызвали по той простой причине, что Сергеев сразу уехал в медсанбат на левый берег, — у него сильно разболелась раненая рука, похоже, что началось заражение крови, а Тупицин попросту не знал, что ему делать в подобной обстановке. И, конечно, ему было не до того, чтобы вспоминать про Крутова.
Вот он и не отрывался от своей четвертой стрелковой роты, от друзей. События этой ночи сблизили их так, как никогда раньше. Казалось, нет никого роднее, чем те, с кем прорывался из окружения. Беда всегда роднит людей, а на фронте это проявляется с особенной силой. Даже мысли текли у них сейчас одинаковые. Крутов думал о том, как много осталось позади павших товарищей — Газина, других. Многие так и остались лежать на сырой земле незахороненными — не успели, не до этого было.
— Знаешь, — сказал Лихачев, — мне теперь Калининская область вроде родной: вовек не забуду. Сто лет проживу, помнить буду. И эту ночь, и все, все…
За одну ночь появилось в его облике что-то новое. Крутов смотрел на него, пытался определить: вроде все знакомое и в то же время не то. Не тот стал Лихачев. Может, суровости прибавилось, жизненного опыта?
— Такое трудно забыть, это навеки…
— Дали фрицам прикурить здорово! — сказал Сумароков. Он почернел лицом, грубые и без того черты обострились, глубже стали складки от носа к губам, запали глаза. Только блеск их оставался прежним. Он настолько ожесточился сердцем за эти дни, что при слове «фрицы» даже зубами скрипнул: — Гады! Глотки рвать буду…
— Этим их не возьмешь. Пока до их глотки доберешься, они тебя десять раз в землю вгонят. Думать надо, умней воевать надо. Мы их до этого в основном нахрапом брали, да видишь, сколько нас осталось. Надо как-то не так… — Лихачев словно размышлял вслух, неторопливо взвешивая и процеживая каждое слово.
Крутов был согласен: воевать надо как-то умнее, осмотрительнее, что ли.
— Помнишь, — сказал он, — когда я на Ковале зарвался, Туров меня к себе вызывал? Так он еще тогда говорил, что учиться больше надо, в мирное время готовиться к тому, чтобы заменить в бою и командира взвода и командира роты, если нужда в этом появится. Он мне еще тогда на немцев указывал: смотри, мол, как они в Бельгии крепость, блокировали. А ну-ка нам доведись, сумеем так?..
— Туров — голова, серьезный мужик. Я бы его уже сейчас на батальон поставил, и, честное слово, проку было бы больше, чем от иных…
— Ну, ты, Костя, слишком! — не согласился Лихачев. — Тебе дозволь, так ты и нас всех в комбаты двинешь.
— А что? — загорячился Сумароков. — Тебя я на командира пульроты хоть сегодня поставил бы. Что ты, хуже какого лейтенанта, что сегодня из училища вышел? Опыт есть, в бою не растеряешься, что еще надо! Пашку бы в штаб — адъютантом. Карты он понимает…
— Р-ро-та, подтянись! — раздался окрик Турова.
Он стоял перед спуском с берега, на срезе, и глядел на своих измученных стрелков, пулеметчиков, задымленных, чумазых, тяжело волочивших ноги, в помятых шинелях, шагавших вразброд. Ему хотелось, чтобы на мост они взошли дружно, тесным строем, как положено воинскому подразделению, потому что при входе на мост стоял полковой комиссар с четырьмя «шпалами» на петлицах шинели и оглядывал проходивших придирчивым взглядом. Было в прищуре его глаз что-то не то надменное, не то иронически усмешливое, и Турову, поймавшему этот его взгляд, очень не хотелось, чтобы он вот так же посмотрел и на его роту. Что вид? Дай людям отдохнуть день-два, помыться, и они станут неузнаваемы. Их мало, но те, что остались, — какие люди! Им все по плечу, сам черт не страшен!