Через три дня Сергей вернулся в Мюнхен и по телефону испросил аудиенции с фон Лампе. Час был ранний, через окно телефонной будки Сергей видел мало изменившуюся городскую площадь, островерхие крыши зданий, голубей, парящих в высоте, маленький продуктовый базарчик, разместившийся под тентами на брусчатой мостовой, и серые облачка, плывущие по хмурому небу. Голос у собеседника был скрипучим и недовольным, Сергею казалось, что ему откажут и повесят трубку, но разрешение было получено и он, зажав под мышкой портфель, направился по знакомому адресу. Алексей Александрович встретил его в прихожей своей квартиры, поздоровался за руку, провел по недавно вымытому коридору в полутемное тесное помещение, которое находилась за запертой дверью в дальнем конце. «Прошу в мой кабинет,» хозяин любезно изогнулся, посторонился и усадил Сергея в скрипучее креслице напротив небольшого письменного стола. Сам фон Лампе уселся по другую сторону и скрестив руки на груди, приготовился слушать. Утренний свет едва пробивался через узкое оконце под потолком и полутьму рассеивали зажженный торшер в углу и настольная лампа под синим абажуром. Хозяин так спешил, что принимал гостя в своем домашнем халате, надетые на босые ноги разношенные шлепанцы еле держались. «Вы уверены, что можете верить Отто Крюгеру?» фон Лампе с сомнением провел рукой по затылку и слегка наклонил голову вниз. «Отто — заблудившийся человек,» объяснял его гость. «Всю свою жизнь Отто искал правду. Гитлер показался ему плох, тогда он переметнулся к Сталину. Там оказалось еще хуже. По всей видимости, он начинает понимать. У него наступает прозрение. Данные, которые он доставил…» Сергей осекся. Раздался короткий стук, дверь распахнулась и вошла Наталья Михайловна. В руках у нее был поднос с дымящимся кофейником, фарфоровыми кружками, молочником, сахарницей и корзинкой с печеньем. На ней было домашнее будничное платье, покрытое длинным фартуком. Она была расстроена. Брови ее сошлись к переносице, глаза потускнели и уголки губ несколько опустились, как будто ей хотелось плакать. Наталья Михайловна была потрясена, что Маша, с которой она неделю назад подружилась, попала к советским в лапы и сейчас где-то в подземелье сидит на нарах. Впрочем Наталья Михайловна верила в целебную силу кофе и, узнав о беде, тут же отправилась на кухню, где заварила крепчайший мокко. «Как такое могло случиться?» неустанно бормотала она себе под нос. «Маша не хотела расставаться со мной ни на час; потому и пошла на огромный риск,» Сергей ухитрился расслышать ее ворчание. «И то верно; без любви, как без солнышка, век не прожить,» посетовала пожилая женщина; поставила поднос и, ничего не ответив на слова благодарности, печально удалилась. «Прошу покорно. Будьте любезны, угощайтесь, пожалуйста,» фон Лампе сделал жест рукой и наполнил обе кружки. Облачко пара на мгновение заслонило его лицо. Сергей терпеть не мог кофе, но из вежливости взял горячий сосуд и осторожно пригубил огнедышающую жидкость. «Отто по моей просьбе передал мне массу материала,» продолжил Сергей, убедившись, что шаги Натальи Михайловны затихли вдали. «У меня в портфеле имена надзирателей и охранников, работающих в Веймарской тюрьме, их фотографии, их послужные списки, план тюрьмы и расположение камер, где находятся интересующие нас лица.» «Кто может проверить, что у вас правильная информация?» строго спросил хозяин. «Приходиться рисковать. Туда я пойду один. Друзья Отто в управлении сфабрикуют приказ о переводе подследственных в другое местоположение, я появлюсь в штабе как офицер советской армии и заберу их с собой. Мне не привыкать. Во время войны я три года изображал оперуполномоченного НКВД. Обошлось.» «Раз на раз не приходится. Очень рискованно,» покачал головой фон Лампе. «Малейшая неувязка и все пропало. Между тем РОВС имеет большие планы. Хотим послать вас в Москву расширять нашу агентуру.» «Я понимаю, но без Маши мне жизни нет. Что еще можно предпринять, чтобы спасти ее? У меня нет сил устроить штурм тюрьмы. Как РОВС может помочь нам?» сказал Сергей как можно мягче и закрыл глаза, не желая своим взглядом вынуждать ответ. «У нас есть форма полковника госбезопасности. Месяц назад один комиссар проиграл ее в карты в пивной в Эрфурте. Дружественные нам кельнеры переправили это добро в наши руки. Тот офицер чуть крупнее тебя, но портной подошьет китель и галифе. Сапоги не проблема. Погоны, кокарду, амуницию и остальную экипировку мы найдем. Тебе надо стать офицером НКГБ. Удостоверение — самое трудное. Официанты в Восточной Германии постоянно подбирают их за своими подвыпившими посетителями и мы знаем, как выглядит последняя версия.» «Мелочей нет. Cколько наших ребят погорело из-за скрепок в пропусках. Советские скрепки ржавели, немецкие — нет и это сразу выдавало подделку.» «Да-да, мы это знаем и стараемся предусмотреть все. Когда тебе нужно быть готовым?» «Сегодня!» в голосе Сергея послышалось рыдание. «Одним словом, чем быстрее тем лучше,» фон Лампе посуровел лицом, глянул коротко и тут же отвел глаза. Черкнув адрес на листке бумаги, он протянул его посетителю. «Иди туда. Там тебе сделают фотокарточку для удостоверения, снимут мерку и подгонят форму. Будешь выглядеть молодцом. Главное, не раскисай и держи себя в руках.» Они поднялись, прошли в прихожую и обменялись крепким рукопожатием. Открыв дверь, Сергей прыгая через ступени, устремился к парадной двери. Старый генерал с тревогой смотрел ему вслед.

Глава 5

Особенно трудно Маше было переносить ночи. Они были долгими и тоскливыми и ей всегда казалось, что рассвет никогда не придет. Чтобы не видеть свечения электрической лампочки под потолком, она натягивала себе на голову одеяло, но еще больше ее кусали насекомые и саднило тело от побоев. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь уснуть, а перед ее внутренним взором проносились багрово-красные от крови, неразборчивые и затуманенные сцены из прошлого. Вспоминалась ее коммунальная квартира в довоенном Ленинграде, внезапный арест и годы заключения, подруги, оставшиеся в Якутии, ее замечательный муж Сергей, их дерзкий побег в Турцию и ее трагическая оплошность, когда все неприятности давно остались позади. Она вздыхала и кривящимся ртом глотала слезы. Проходили часы, за зарешеченным окном начинало светлеть, возвещая о начале нового дня, полного ничтожной суеты, пустых хлопот и боли. Ее сокамерницы, несвежие женщины всевозможных возрастов и социальных положений, в потрепанной измятой одежде, поднимались со своих топчанов. Завшивевшие, нечесанные, неумытые, со спутанными волосами, они начинали препираться между собой из-за куска мыла или кружки воды из-под крана. Маша не понимала немецкий и происходящее выглядело кошмаром. Иногда к ней подходила Матильда, садилась рядом с нею, ища сочувствия и человеческого тепла; обнявшись, они тихо плакали. Коверкая русские слова, девушка объясняла Маше, что эти женщины были арестованы за экономические преступления — пытаясь прокормить свои семьи, они украли несколько овощей с полей сельскохозяйственного производственного кооператива или тайно копили запасы продовольствия на зиму. Две недели заключения плохо отразились на здоровье подростка. Матильда пожухла, поникла, ее когда-то опрятные косы спутались в паклю, покрытая пятнами кожа на лице и на теле постоянно чесалась. Маша тоже чесалась — вшей и клопов здесь было предостаточно. Пять раз ее вызывали к следователю, спрашивали по-немецки и по-русски, но она молчала, продолжая играть глухонемую. С нее сняли отпечатки пальцев и сфотографировали, пытаясь выяснить, кто она есть и как оказалась в Германии. Ее заставляли, ее били, ей угрожали отправкой на очную ставку в Москву — она не сдавалась. Однако с течением времени твердая решимость Маши стала убывать. Она ослабела, измучилась, ей становилось все равно, она задумывалась о полном признании на следующем же допросе, лишь бы что-то с ней изменилось. Камерная жизнь стала ее рутиной, нормой: всегда плохая, скудная пища, всегда вонь, грязь и теснота. Маша начала приходить в отчаяние. Прислонившись к каменной стене, вполуха она внимала звукам чужой речи, наполнявшим помещение до краев. После полудня женщины, как обычно, делились своими историями. Одна из них, по имени Хильда, повыше, покрепче и повальяжнее других, усевшись на скамье и широко расставив локти на столе перед собой, завела рассказ о своем муже-полицейском, который проходил по тому же делу, что и она. «Мой Фриц всегда говорил, «Почему мы должны работать на русских? Почему я должен охранять их склад? У нас они воруют гораздо больше. Посмотрите на железнодорожные эшелоны, уходящие в СССР. Они набиты нашей мебелью, одеждой и обувью. Они демонтируют целые заводы и фабрики и отправляют их к себе на восток. Что плохого если с их склада пропадет несколько штабелей сибирского строевого леса? Будьте уверены, мы эти пиломатериалы используем лучше, чем наше правительство… Таким образом мы помогаем Германии…»» Она засмеялась звонким протяжным смехом и ей вторил нестройный хор женских голосов. В безудержном веселье никто не обратил внимания на вошедшего в камеру надзирателя. «Sei ruhig! Ich spreche! (Молчать! Я говорю!)» закричал он и топнул ногой. Он стоял недалеко от двери, пожилой человек с угловатым мрачным лицом. Его седые брови торчали во все стороны, волосы были подстрижены коротко и сквозь них виднелась желтоватая кожа. Полицейский мундир топорщился на его нескладной фигуре. Всю свою жизнь он не знал ничего другого как сторожить арестантов и дышать затхлым воздухом тюрьмы, запирая и отпирая массивные замки. Он был воплощением устава и готов был умереть на своем посту. С важностью и достоинством он держал перед глазами бумажку, которую силился прочитать. «Кuntzе und Kravtsova!» с заметным усилием произнес он. «На выход с вещами!» В наступившей тишине Матильда спрыгнула на цементный пол, стуча каблучками смело подошла к Маше, которая, согнувшись, уныло сидела на скамье, и потянула ее за рукав. «Пошли,» сказала она по-русски. «У нас нет вещей, г-н офицер,» обернулась она к надзирателю. Тот презрительно хмыкнул и махнул головой в сторону выхода куда, трепеща от страха, подруги последовали. Через множество решеток, дверей и запоров, по длинным запутанным коридорам их привели к окошку в канцелярии, за которым сидел лейтенант МГБ. По неуловимым признакам — выражению глаз, манере держаться — Маша сразу узнала соотечественника из органов; но это был не худший образчик. На бесцветном лице его было написано усердие и послушание; он торопливо придвинул открытую книгу и стал задавать вопросы по-немецки, напряженно сличая их личности с фотографиями в своей картотеке. Маша молчала, за нее говорила Матильда. Получасовая проверка закончилась к удовлетворению офицера, он повеселел и кивнул головой надзирателю, который заломав подследственным руки за спинами и заковав их в наручники, толкнул по направлению к массивной, глухой двери, перегораживающей коридор. Стальной плитой возвышалась она непобедимо, как символ торжества государства над своими ничтожными и бессильными подданными. Кто-то невидимый резко выкрикнул команду, дверь лязгнув, отомкнулась и нехотя отъехала в сторону. Свежий воздух пахнул в лица наших героев, они вдохнули его полной грудью, ветер ласково теребил пряди их волос и лобызал их лица. Но это не была свобода. У Маши немного закружилась голова, покачиваясь она сделала еще один шаг вперед и оказалась во внутреннем дворе тюремного комплекса. Ряды зарешеченных окон окружали, теснили и уходили ввысь. Здесь в закрытом со всех сторон пространстве стоял черный фургон с работающим двигателем. Его тарахтенье отражалось эхом от стен зданий, а клубы выхлопных газов поднимались к квадрату серовато-голубого неба, очерченного верхушками бетонных корпусов. Появившиеся невесть откуда двое низкорослых, но крепких советских солдат, у каждого автомат за спиной, открыли заднюю дверь автомобиля и втолкнули женщин внутрь. Маша и Матильда были впихнуты в глубину фургона и за ними была заперта прочная дверца, отделяющая их от конвоиров. Те проворно заняли места у входа, лицом друг к другу и громко захлопнули за собой внешнюю дверь. Узницы оказались в тесноте стального ящика, в котором ощущалось чье-то присутствие, покашливания и вздохи. Маша не могла ни повернуть шею, ни сохранить равновесие, ни разглядеть; она бухнулась на чьи-то колени и повалилась на левый бок. Это напомнило ей давку в трамвае, но не было ни звонков, ни билетерши, было гораздо хуже. Пассажиры сидели приплюснутые друг к другу, ни пошевелиться, ни вздохнуть. «Achtung! (Осторожно!) Не отдавите мне ноги!» раздался возмущенный мальчишеский голос. «Гюнтер!» вскричала Матильда. «Как ты сюда попал?» «Не знаю. Мне все равно. Нам никогда не скажут — зачем,» его плечи поникли, взгляд потух, он опустил голову. «Где Курт?» в кошмарной тесноте Матильда была ограничена в движениях. «Я здесь,» раздался сиплый голос сбоку. «Немного простудился и сижу тихо,» прикрыв рот ладонью, он сдавленно кашлянул. «Кто нибудь из наших еще есть?» продолжала выяснять девушка. «Никого кроме нас нет и везут нас на каторгу, чтобы расстрелять, «мрачно предсказал Курт. Маша, втиснутая между братьями, задыхалась. Ее тряс озноб, она не понимала ни слова и не имела понятия почему она здесь оказалась. Тем временем фургон пришел в движение. Его покачивания и поскрипывания навевали сон. От усталости и переживаний глаза у сидельцев стали слипаться. Разговоры стихли, они склонили головы, покорившись судьбе. В тяжелой, болезненной полудреме им казалось, что впереди, кроме страданий ничего не осталось и их жизням приходит конец. Нелепые кошмары будоражили пленников, невольно проснувшись, они вскрикивали, озирались и опять проваливались в пучины сумбурных сновидений. Тянулись часы, пару раз автомобиль останавливался по требованию полиции для проверки документов, другой раз, чтобы наполнить опустевший бензобак, и снова возобновлялся его неторопливый бег. Стемнело, в стальном отсеке фургона ни зги не было видно, но мотор продолжал урчать, повинуясь чьей-то упорной воле.