Откуда все это? Вообще, у Алешки еще с детства была манера судить обо всем в категоричной форме. Многие его за это недолюбливали. Мне всегда вспоминались Алешкины родители. Отец заведовал ларьком и вечно не мог свести концы с концами. То его обсчитывали, то он кому-то чего-то недодавал, безбожно путался в цифрах и писал «калбаса». Но Алешка всегда утверждал, что отец очень талантлив. По-своему относились к сыну и родители. Они так верили в его исключительность, что даже нас, его близких друзей, заражали этой верой. Если мы рисовали человечков, то заранее знали, что лучше всего это получается у Таранова. Мы читали одни и те же книжки, ходили вместе в кино, но почему-то верили, что Алешка знает больше всех.

С возрастом все постепенно становилось на свои места, и каждый понимал, что он самый простой мальчишка, обычных способностей. Но понимали это все, кроме Алешки и его родителей. Они прочили сыну какое-то необыкновенное будущее и сдували с него пылинки.

…Уже наступило утро, от выкуренных сигарет и идиотского спора болела голова, хотелось выбраться на свежий воздух и бежать подальше от недоношенных мыслей хозяина дома. Наконец я понял, что Алешка слушает только себя, и замолчал.

Лилька пыталась остановить мужа, она то и дело восклицала:

— Ну что ты городишь? Ну что ты плетешь? Алексей, ну как тебе не стыдно! — и обращалась ко мне: — Ты ему не верь, Витя. Это он от злости. Его на работе не понимают, не ценят, вот он и психует, на всех кидается. Ты же знаешь, какой он талантливый, а ему завидуют, ходу не дают.

«Вот оно что, — думал я, — он по-прежнему претендует на исключительность, а кроме претензий, предъявить нечего».

Мне было жаль Лильку. Она искренне верила, что ее муж человек особых статей. Она не пошла из-за него учиться дальше, родила ребенка и создавала мужниной «гениальности» достойную обстановку. Затем родила еще одного ребенка и окончательно застряла между кухней и мужем.

— Для меня, Витюша, главное — он. Поднимется Алешка, значит, и мой труд не пропал даром.

Сто раз подмывало меня сказать правду, которую она не хотела увидеть, объяснить, что Алешка обычный смертный, что им будет жить намного легче, не претендуя на особые признания, но не поворачивался язык.

За ту ночь я так и не узнал, кем работает Алешка, и решил попытаться направить разговор в другое русло.

— На работе все в порядке?

Вместо ответа Алешка посмотрел на меня какими-то невидящими глазами и облизал губы. У него еще с детства была привычка — в минуты крайнего раздражения быстро- быстро облизывать губы.

— Ты все в том же отделе?

— В том же.

— Хорошие ребята подобрались?

— Хорошие… Тюха с Матюхой, Матюха с Тюхой.

Это было любимейшее выражение Алешкиного отца. Сказано оно было тоном, не вызывающим сомнений, что и место работы, и должность у моего друга не изменились. Я хотел продолжить разговор, но хозяин дома встал и в свою очередь спросил:

— Тебе во сколько надо на завод?

У меня была командировка, на Алешкин завод.

— А ты сам когда ходишь?

— К восьми.

— Ну, и я с тобой.

— Партком начинает с девяти.

— Ничего, по цехам похожу.

— Тогда собирайся, пора.

Вот и весь разговор об Алешкиных делах. Коротко, ясно — не лезь!

Мы молча дошли до заводоуправления, пожали друг другу руки и разошлись. Работал я как одержимый. Командировка была на пять дней, но хотелось сделать все побыстрее и уехать. И чем больше вспоминалась прошедшая ночь, тем острее росло это желание. Дела, кстати, складывались удачно, и можно было вполне управиться досрочно. Поезд на Москву уходил вечером, и к концу дня я уже твердо знал, что завтра уеду во что бы то ни стало.

Я бродил по городу и все уходил и уходил от Алешкиного дома. Ходил и думал: «Как странно все-таки складываются судьбы людей. Получаешь в институте багаж, причем каждому дается одно и то же, выходишь на самостоятельную дорогу и идешь. Никто не знает, куда ты придешь, никто. Вроде бы и дорога одна и та же, вроде бы и силы равны, а получается все по-разному».

Уже закрывались магазины, а я все посматривал на часы и каждый раз говорил себе: еще десять минут, еще пять… Когда я поднимался по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, играл гимн Советского Союза.

Алешка читал, Лилька вязала, на столе стоял нетронутый ужин. Я извинился, сказал, что задержался у секретаря парткома и, чтобы скрыть неловкость, забалагурил. Мой друг молчал. Молчал он в течение всего ужина, и разговор сам по себе расклеился. Стали укладываться спать. Я уже лег и собирался выключить свет, как вошла хозяйка. Она подошла ко мне, оглянулась на дверь и шепотом произнесла:

— Алешка диссертацию делает, что-то там с конверторами предложил, а его сегодня высмеяли, — она неловко потопталась на месте и вдруг неожиданно закончила: — Поинтересуйся, может, чем поможешь?

На второй день, когда мы дошли до завода, Алешка протянул руку и буркнул:

— Секретарь парткома живет в нашем подъезде. Вчера весь вечер он с сынишкой во дворе возился. Так что если сегодня придешь, как вчера, придумай что-нибудь поумнее.

Я расхохотался и ответил:

— Сегодня у меня дела в профсоюзе.

Второй день пролетел еще более незаметно. Задание было выполнено, билет на поезд лежал в кармане, осталось зайти попрощаться с директором и главным инженером. О последнем я слышал и в Москве, и здесь на заводе, говорили, что он очень толковый и энергичный человек. На мой вопрос о главном инженере Алешка ответил опять же по-своему:

— Туп, как сибирский валенок.

— Но я слышал, что он очень талантлив.

— В его кресле можно быть кем угодно — и талантливым, и даже гениальным.

В тоне друга слышалась откровенная издевка.

— Но до этого кресла, кажется, не так просто добраться?

— Это уже фортуна.

— Странная какая-то теория. Значит, повезло — выбрался! Выбрался — делай что хочешь. Так, что ли?

— Зачем «делай»? За тебя сделают. Главное что? Не бей жену, не пьянствуй, почаще выступай на собраниях с лозунгами, а кому вкладывать — найдется…

— Теория какая-то первобытная…

— Чем первобытней, тем естественней и честнее.

Спорить с ним было бесполезно, он все равно ничего не слушал. Я повернулся и пошел в сторону.

Помню, я сидел в кабинете главного инженера и с большим вниманием слушал этого человека. Мы говорили о перспективах развития черной металлургии. Когда беседа подошла к концу и настала пора прощаться, вспомнилась Лилька с ее просьбой поинтересоваться «там».

— Вы, кстати, не знаете Алексея Таранова?

— Великолепно знаю, — лицо главного сразу поскучнело, приняло настороженное выражение. — Он и к вам уже добрался?

Я не успел объяснить причину своего интереса, как инженер заговорил о вещах, которые меня насторожили.

— Знаете, не терплю таких людей. Неплохой инженер, может работать. Как пришел на завод, все ему неймется, требует признания. Чего? Никто не знает. Попросишь подготовить доклад на научно-технической конференции. Доклад как доклад. Нет, ему кажется, что это новое слово в технике, что до него подобного никто не говорил. Докажешь, что говорили, — обижается. Уже давно мог вырасти и у себя в отделе, и на производстве, если бы пошел туда. Нет, все время злой, обиженный. А таких знаете как любят? Вчера с ним схватились. Работает над диссертацией. Честь тебе да хвала, если можешь. Сейчас ведь вообще модно диссертациями баловаться. Тоже, я вам скажу, явление, вроде бы спички или мыло на всякий случай заготавливают. У нас таких на заводе несколько десятков человек. Темы разные — и попроще, и посложнее. Таранов, конечно, выбрал самую «главную», от которой зависит переворот в металлургии. С вами говорить проще, вы металлург. Хуже, когда Алексей Петрович жалуется людям несведущим, а те и впрямь принимают его как борца за творчество. Выдумал Таранов продувать конвертор не снизу, не сверху, а сбоку. Зачем? А черт его знает зачем. — Главный инженер подошел к столику с сифонами, нацедил в стакан шипучки, выпил и продолжал: — Так ему мало абсурдности предложения, ему еще подавай конвертор для экспериментов. Ведь иначе как же — он Таранов, он делает главное.