— Там же, где и я, в одном отделе.

Лена чуть не провалилась от неловкости сквозь землю, но промолчала. Когда они остались вдвоем, она спросила Бориса, зачем он соврал. Он долго мялся, наконец выпалил:

— Думаю, тебе надо сменить работу.

Лена вспомнила «токарщицу».

— Все токарно-производственные темы исчерпаны, говорить больше токарщицей не о чем?

Борис смущенно отбивался:

— Выдумаешь вечно… Глупости…

Да, что-то у них не клеилось. Лена по-прежнему поздно приходила домой, много занималась, а Борис явно томился. Он стал уходить из дому, при этом Ксения Петровна охаживала его, как хороший гример актера перед выходок на сцену или на съемки. Лена все чаще и чаще заставала дома каких-то Бориных друзей, о которых раньше и понятия не имела. Это были все хорошо одетые молодые люди с безукоризненными манерами и головами, набитыми знаниями самого различного характера. Ксения Петровна, как правило, была тоже здесь и принимала в разговорах активное участие. В таких случаях пройти к себе в комнату и не выходить оттуда было неприлично, а сидеть и чувствовать себя незваной золушкой просто мучительно. Борис всегда встречал ее тепло, целовал в щеку, представлял гостям, но она постоянно читала в его глазах настороженность. Исчезала она только с уходом гостей. Как-то, когда она пришла чуть позднее обычного и застала дома уже почти привычную компанию, кто-то из мужчин ее спросил:

— Почему вы постоянно лишаете пас своего присутствия?

— Я учусь в вечернем институте.

— Вы герой в духе времени?

— Не понимаю.

— Я имею в виду, что вы учитесь и работаете.

— Да, я работаю токарем на заводе.

Она видела, как вспыхнуло лицо Бориса, как посмотрела на сына Ксения Петровна. В ее взгляде читалось: «Я же тебе говорила».

— Великий рабочий класс! Товарищи, я предлагаю поднять бокалы за единственного в этой компании представителя руководящего класса.

Это говорил все тот же мужчина. Он поднял свой бокал и, приглашая всех последовать своему примеру, залпом выпил его до дна.

— За наш родной! — Лена почувствовала, какой иронией были наполнены его слова. А мужчина уже вновь обращался к ней: — Скажите, а вам не трудно руководить нами?

— Кем это — вами?

— Ну, этим… Обществом, интеллигенцией…

— Нет, не трудно.

— У вас все так просто?

— У кого это у вас?

— У рабочих.

— А вы, позвольте узнать, из какого сословия — дворянского или купеческого?

Лена видела, как вытянулось лицо Бориса, как забегали глазки у Ксении Петровны. В комнате наступила тишина, в которой было слышно тяжелое дыхание мужчины. Он кисло улыбнулся и зааплодировал:

— Браво, браво. Вы мужественно стоите за честь своего класса.

— А я думаю, что интеллигентом может быть лишь тот, кто представляет честь именно этого класса.

Лена, сама не предполагая, втянула компанию в такой спор, что только диву давалась. Говорили о роли интеллигенции, о ее связи с народом и высказывали такие противоположные суждения, что Лена никак не могла понять, кто же прав. Она с удивлением наблюдала за мужем. Борис спорил толково, со знанием дела. В душе шевельнулась обида: «Почему он со мной никогда так не говорит? Неинтересно?».

Лена видела, что их отношения с Борисом все ухудшаются и ухудшаются. Нет, они не ссорились, не предъявляли друг другу претензий, а как-то незаметно удалялись и удалялись друг от друга.

Лена почувствовала, что забеременела. Она и обрадовалась, и испугалась. Что будет? Говорить или не говорить? Долго не решалась, а потом сказала. Борис обрадовался. Лена и сейчас готова поклясться, что обрадовался он искренне. Георгий Александрович расцеловал Лену и торжественно произнес:

— И народится, наконец, младший потомок Гуровых.

Борис тоже считал, что родится обязательно мальчик. Одна Ксения Петровна ничего не считала, а ходила с еще более кислым выражением лица. Однажды, когда Борис был где-то на именинах, а Георгий Александрович уже спал, она постучала к Лене. Это было впервые за всю их совместную жизнь. Лена читала. Она удивленно уставилась на Ксению Петровну и так растерялась, что даже не предложила ей сесть. Гурова подошла к дивану, присела на самый край, несколько мгновений собиралась с мыслями, наконец заговорила:

— Вы знаете мое отношение к вам. Это облегчает задачу. Если я скажу, что забочусь о вашем же благе, вы все равно мне не поверите. А это, как ни странно, именно так. Вы любите моего сына, и в этом самое большое ваше несчастье. А Борис… Как вам объяснить? Вы смазливы, непосредственны, а он у меня гурман. — Она так и сказала «гурман». — Вы спасли ему жизнь, и он решил, что должен отплатить благодарностью. Но поверьте мне, я знаю своего сына — вы ему совершенно не нужны. Рано или поздно вы разлетитесь… Он мужчина, ему легче. Вы останетесь с ребенком. Я хочу дать вам добрый совет…

Лена негромко, но категорично попросила:

— Будьте добры, оставьте меня в покое.

Гурова встала, грустно усмехнулась, хотела еще что-то сказать, но, видно, раздумала, повернулась и пошла к выходу. Она была уже на пороге, когда Лена почти крикнула ей вдогонку:

— А ребенка я рожу!

Ксения Петровна оглянулась, осмотрела Лену с головы до ног и со злой усмешкой ответила:

— Себе же и родишь!

Гурова ушла, а Лена бросилась на постель и плакала до исступления.

Лена очень тяжело переносила беременность. Она так подурнела, что знакомые ахали, когда видели эту на глазах происходящую перемену. Она не могла есть обычную пищу, ее постоянно тошнило. Борис был по-прежнему заботлив и внимателен, но Лена все чаще и чаще замечала, как он старается скрыть брезгливость. У него появилась новая манера — целовать жену в лоб. Не в губы, как прежде, а в лоб. Делал он это, уходя на работу и приходя с работы. Лена все видела, все понимала, и горькое чувство незаслуженной обиды грызло ей сердце.

Незадолго до того, как идти в больницу, ей сказали, что ребенок лежит неправильно и роды могут быть сложными. Предложили лечь на обследование. Борис бегал по докторам, консультировался. Что-то озабоченно делал и Георгий Александрович» Одна Ксения Петровна сохраняла полное спокойствие.

По просьбе Георгия Александровича Лену смотрел известный в городе профессор. Да, действительно, ребенок лежит неправильно, в таких случаях бывают осложнения.

Приблизительно дней за десять до родов Лена легла в больницу. Ей было тоскливо и страшно. В палате она наслушалась разных историй и, когда наступил момент родов, мысленно попрощалась с жизнью. Она десять раз умирала и воскресала, пока не услышала писк и не увидела над собой облегченно вздыхающего врача.

— У вас девочка.

«Дочка? А дома все уверены, что будет сын. Даже имя выбрали».

В палате Лена забылась тревожным сном и когда проснулась, уже рассвело. Лена лежала и ждала чего-то радостного. Но когда стали разносить детей, ей почему-то дочку не принесли. Она разволновалась и позвала сестричку. Ответ не только не успокоил, а, наоборот, разволновал еще больше. «Что значит отдыхает? Почему у других не отдыхают, а у нее дочка отдыхает?» Лена потребовала врача. Пришла толстая пожилая женщина, присела к ней на край постели и не спеша заговорила:

— Не надо волноваться. Страшного ничего не произошло, но дочку показать не можем. — Лена смотрела на врача так, что та вынуждена была начать объяснения. — Она жива и здорова, ничего с ней не случилось. Но поскольку есть родовая травма, придется вам с недельку, может быть, чуть больше, потерпеть.

— Травма? Какая же травма, если вы говорите, что все в порядке?

— Пока особых поводов для паники нет. Мы делаем все, что в наших силах.

Врач ушла, а Лена лежала с широко открытыми глазами и сдерживала себя, чтобы не закричать. Вдруг она услышала рядом с собою:

— Ты, девка, смотри. Если изуродовали, не бери и все. — Говорила здоровая рыжая баба нахального вида, ее кровать была справа. — Вина не твоя. Не сумели принять, пусть сами и мучаются. А то знаешь, вырастет дурочка, и возись с нею потом… Вон у меня знакомая…