— Конечно, — серьезно ответил он. — Только как бы к ангелам не угодить: — И обернулся тревожно, заметив, что Артур отошел в сторону, напружинился для разбега. — Эй, ты! — Лаймон загородил дорогу. — Жить надоело? Иди утопись — не так жарко будет.

— Да я пошутил, — отмахнулся Артур.

Он пошел обратно — расслабленно, медленно, и Лаймон успокоенно отвернулся. Но тут Банга сорвался с места и в сумасшедшем разбеге понесся к пылавшему костру.

Марта не вскрикнула, только губу закусила. Все замерли, будто оцепенели, Артур взлетел и, даже казалось, на мгновение завис над бушующим огнем. В следующую секунду раздался дружный восторженный вопль — все бросились к герою. Кто-то хлопал его по дымившей рубахе, кто-то совал кружку.

— Награду ему! Награду!

— Да ну вас, — со смехом отталкивал кружку парень. — Еще загорюсь от такой награды, пожар будет.

А сам искал взглядом Марту.

— Да он не за ту награду старался. Только получить боится.

Марта смотрела на Артура — и такое восхищение светилось в ее взгляде, такой призыв, что Бирута не выдержала, с усмешкой шепнула:

— Прикрути фитиль. Сама сейчас вспыхнешь, — незаметно показала глазами на стоявшего неподалеку Озолса. Марта нехотя потупилась.

И все же Артур получил свою награду, когда все разбежались по лесу искать загадочно неуловимый цветок папоротника. Вздрагивая от каждого шороха, озираясь на перекликающихся в темноте парней и девчат, они с Мартой прижались к сосне, замерли в пугливом, трепетном поцелуе.

Может, потому и не отыскивается никогда этот удивительный цветок, что вместо него люди видят только глаза любимых.

ГЛАВА 3

Красное авто промчалось по аллее и остановилось возле дачи Лосбергов. Это был солидный, внушительный двухэтажный особняк с просторной верандой, выстроенный в суровом вкусе Курземского побережья: необработанный булыжник, черепица, дерево крутого янтарного цвета.

Из большого окна, раскрытого в кабинете на втором этаже, было видно, как Рихард прощался с тремя вышедшими из машины айзсаргами — теми, что были на поминках в доме Банги. Старик Лосберг недовольно поморщился, глядя на них, и отъехал в кресле-каталке от окна.

— Что у тебя может быть общего с тем субъектом, который тебя чуть не утопил? — сердито встретил старик вошедшего Рихарда. — Он же позорит форму айзсарга. Ничего себе, защитник порядка! — Несмотря на болезнь, лицо Карла Лосберга светилось насмешливым умом и властной силой.

Рихард ласково коснулся отцовского плеча:

— Они помогут мне перегнать яхту в клуб.

— Слава богу, что ты ее сломал. Лезть в море, не умея плавать! Легкомыслие, достойное желторотого юнца. А ты… Пять лет провел в Мюнхенском университете. Чему ты там учился? Дай мне сигару!

— Твой врач взял с меня слово…

— Лучше бы он взял слово, что ты не будешь волновать отца. Сигару!

Рихард достал из ящика сигару, протянул отцу.

— И объясни, наконец, почему ты до сих пор околачиваешься здесь, когда в Риге столько дел? — спросил раздраженно отец.

— Не волнуйся, с продажей прядильной фабрики я все уладил. Хотя и считаю, что это очередная ошибка.

Карл Лосберг переменился в лице:

— Ты еще молод судить о моих ошибках.

Но Рихард досадливо перебил:

— Это хуже, чем ошибка. Сворачивать производство, вывозить капитал за границу — прости, папа, но… сегодня это предательство.

Впервые старик с интересом и в то же время сочувственно посмотрел на сына:

— Оставим громкие слова, сынок. Я хорошо помню девятнадцатый год, когда эти оборванцы захватили власть. Не хочу еще раз остаться нищим.

— И я не хочу. Но не собираюсь и бежать. Готов драться, если понадобится.

— Боюсь, уже поздно, сынок. Когда корабль тонет — бессмысленно тонуть вместе с ним, хотя жест может получиться красивым.

— Вот тут ты, пожалуй, прав. Если капитан — растяпа, недолго и угодить на дно. У нашего уважаемого президента Ульманиса замашки маленького фюрера, но, увы… только замашки. Сейчас Латвии, как никогда, нужна крепкая власть. Железный кулак.

— Понятно, — кивнул старик. — Курс корабля тебя устраивает, но не нравится капитан.

— А кому он нравится? Я имею в виду людей мыслящих…

— Ты ошибаешься, мой мальчик, И очень. Доктор Ульманис далеко не так прост, как кажется тебе и… — Карл Лосберг выдержал паузу, закончил: —…и некоторым твоим «мыслящим» друзьям, с которыми ты встречаешься в доме адвоката Крейзиса.

Рихард изумленно взглянул на отца, с усмешкой покачал головой:

— Ты неплохо информирован, папа…

— Приходится приглядывать за ребенком. Так вот, о капитане… Не так он прост, наш уважаемый господин Ульманис, если сумел затронуть самую звучную струну у латышей — их национальные чувства.

— Ну, затронуть каждый дурак сумеет, дело нехитрое.

— Не скажи… — Старик, наконец, раскурил сигару. — Он не только затронул — он играет. Дешево, балаганно, но многим эта музыка ласкает слух. Как же — президент в гостях у крестьян, пьет у них на свадьбе. Любой латыш может позвонить президенту по телефону домой. Театральная, конечно, роль, но достаточно эффектная. Под аплодисменты.

Рихард брезгливо скривился:

— А если попросить этого актера со сцены?

— Боюсь, не получится. Те, кто мог бы это сделать, за вами не пойдут. Они ведь тоже «мыслящие», им не нужен второй Ульманис. Остальные… Мне очень жаль, сынок, что ты снова оказался в компании этого прохвоста, адвоката Крейзиса. Будь осторожен, Рихард. Их «Гром и Крест»[4]

— опасная политическая авантюра. Держись подальше! — старик начинал заметно волноваться.

— Поговорить с умными людьми всегда интересно. Тем более, что…

— Держись подальше! — все более раздражался отец. — Твое, призвание — честная коммерция. И — все!

— А мне этого мало, отец. Понимаешь? Набивать деньгами мешки… и потом ломать голову, куда их запрятать… Прости, но я убежден, что способен не только на это.

Отец гневно стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

— Какие мешки? Сопляк! Да ты хоть один лат заработал? Сам, без моей помощи? Как ты смеешь!..

Он вдруг задохнулся, схватился за грудь. Рихард испуганно кинулся к нему:

— Папа! Что с тобой? Папа…

Лицо Карла Лосберга все наливалось и наливалось мертвенной бледностью, пальцы рук, что вцепились было в подлокотники, — Рихарду почему-то вдруг припомнилось, как он хватался за борт тонувшей яхты, — все слабели и слабели пока, наконец, не отпустили свою последнюю опору, голова безвольно откинулась набок.

Стычки с отцом повторялись все чаще, становились с каждым разом все круче и нетерпимей. Старый Лосберг упрямо не желал прислушиваться к новомодным разглагольствованиям сына о будущем латышского народа и его личной исторической роли в судьбе нации. С самых ранних лет Карлу Лосбергу вдалбливали понятные и простые истины: лучше быть волком, нежели беззащитной овцой; лишний кусок никогда не мешает; в споре слабого с сильным не принимай сторону слабого. Особенно остро он это почувствовал в девятнадцатом, когда на какое-то время сделался нищим. С тех пор люто возненавидел слово «демократия», которое у него ассоциировалось с понятием «грабеж».

Вернув утраченное состояние, Лосберг вначале удвоил капитал, а затем и утроил. У него появилась новая прядильная фабрика, несколько доходных домов, вклады в швейцарских банках. Он был в ладу с правительством, поддерживал добрые отношения со всеми политическими партиями, за исключением, разумеется, тех, что кричали о демократии и свободе. Рисковал Лосберг только в крайних случаях и всегда держал нос по ветру. Не промахнуться бы, не стать ка сторону слабого.

В этом же духе воспитывал он и Рихарда, единственного сына и наследника. Когда назрела пора дать ему фундаментальное образование — к тому времени Рихард уже учился на первом курсе Рижского университета, — решил, что это лучше всего будет сделать в Германии. Среди людей его круга преобладала пронемецкая ориентация. Собственно, к немцам у Карла Лосберга почтительное отношение было всегда. Деловиты, расчетливы, организованны… Еще бы силы побольше. Теперь все как будто склонялось именно к этому. Не случайно некоторые из его знакомых Озолиньшей вдруг преобразились в Озолингов, а Берзиньши стали именоваться Берзингами. Сам Карл Лосберг не спешил с ответом, когда его спрашивали, нет ли в нем немецкой крови. Загадочно улыбался, предоставляя думать о себе, что угодно. Мали ли как потом могло обернуться дело.