Но вы не можете продолжать думать, что больной вы и есть настоящий вы, иначе вы превратитесь в того, кто хронически обеспокоен мыслями о том, какими способами ваши системы могут выйти из строя. И вот этот кто-то и будет «настоящий вы».

УРОДЦЫ СПАСЕНИЯ

«Депрессивные», это то прилагательное, которое обычные люди используют в отношении жизненных перспектив, представляемых такими, как Цапффе, Шопенгауэр и Лавкрафт. Доктрины религий мирового уровня, пусть и печальные, не отвергаются таким же образом, потому что воспринимаются обычными людьми как «духоподьемные». Панглоссова[7] ложь созывает толпу; обескураживающие истины рассеивают ее.

Объяснение: Депрессия, а не безумие пугает нас, мы страшимся деморализации, а не сумасшествия, крушение иллюзий ума, а не его расстройство грозят нашей культуре надежд. Эпидемия депрессии заткнет рты болтливым голосам в нашей голове, заставив жизнь замертво замерев на своих рельсах. По счастью провидение наделило нас достаточным маниакальным энтузиазмом, удерживающим нас на вспахиваемой борозде, на прямом курсе с попутным воспроизводством себя, непрерывно похваляющихся тем, чем миллионы лет эволюции принудили все виды заниматься так или иначе.

Цапффе, Шопенгауэр и Лавкрафт лишь были достаточно честны, чтобы не сдаться на потеху жизнеутверждающих истериков. Это рискованно для любого, но еще более рискованно для писателей, потому что антивитальные убеждения деградируют их труды до нижних полок архивов, сравнительно с ремесленниками слова, капитулировавшими перед позитивным мышлением или, по крайней мере, следующими принципу двусмысленности, когда речь заходит о нашем виде. Люди стремятся держать двери открытыми для любой малейшей возможности того, что наша жизнь не является ЗЛОВЕЩЕ БЕССМЫСЛЕННОЙ. Даже высокообразованные читатели не желают слышать о том, что их жизни являются просто эволюционной случайностью — и не более того — и этот смысл не тот, о смысле которого люди хотели бы думать.^{12}

Вследствие подобного отрицания Шопенгауэр занимает гораздо меньшую площадь в музее современной мысли, чем его антагонист и германский соотечественник Фридрих Ницше. Шопенгауэр не обещает индивидууму ничего, кроме исчезновения после посмертного воспоминания своей «истинной природы» в качестве небольшого сувенира от безличностной и всепроникающей Воли. Ницше заимствует из религии и проповедует о том, что, хотя нам не суждено войти в загробную жизнь церковных моделей, тем не менее мы должны быть духовно готовыми повторять эту жизнь снова и снова до мельчайших подробностей в течении вечности.^{13}

Пусть повторяемость жизни и выглядит непривлекательной для некоторых из нас, не нам определять репутацию автора. Это область деятельности законодателей философской моды, обнаруживших в Ницше самую завораживающую головоломку всей истории сознания. Пожелаем всего наилучшего стойкости корпуса его текстов, снабдивших экзегетов[8] пожизненной пищей для интерпретаций и аргументаций, и общей схизматической[9] дисгармонией — любой и всякой целенаправленной деятельностью, в которой движется всякий религиозный активист, будь то с богом или без.

Среди прочего Ницше прославлен как пропагандист человеческого выживания, настолько, насколько выживающий способен следовать своей линии в качестве извращённого пессимиста — некто, посвятившего себя любви к жизни именно потому, что жизнь это наихудшее из представимого, садомазохистская увеселительная прогулка через беды и перипетии существования до самой смерти. Ницше не видел проблемы в человеческом существовании как трагедии сознания, матери всех ужасов. Этот нетипичный пессимист составляет противоречие «нормальному» пессимизму Шопенгауэра, этому смуглому приёмышу философии, говорящему двусмысленности о том, что жить это не хорошо — и никогда не будет хорошо. Даже наиболее восторженные комментаторы Шопенгауэра, не находящие технические аспекты его изложений выпадающими, притормаживают, как только он начинает открыто наващивать пессимизм или рассуждать о Воле, как неосознающем себя кормчем всего живущего, кретинистической силе, которая заставляет все делать то, что оно делает, имбецильном кукловоде, поддерживающем шум и гам этого мира.

Фигура Шопенгауэра слишком малоросла для оскорблений по сравнению с ведущими мыслителями, и это типичная ситуация для философов, не скрывающих свое неудовольствие жизнью.

Хотя и Шопенгауэр, и Ницше обращались только к аудитории атеистов, Шопенгауэр допускает ошибку — с позиции связей с общественностью — не придавая человеческому существу специального статуса относительно мира вещей органического и неорганического происхождения, и не озвучивая никакого особого смысла нашего существования. В отличии от Шопенгауэра, Ницше не только воспринимает религиозные прочтения жизни достаточно всерьез, чтобы пространно их критиковать, но и попросту одержим заменой традиционных ориентиров ценностными целями и чувством смысла, которые даже неверующие выпрашивают, скуля словно голодные псы — неким проектом, в котором личность может потерять (или найти) себя.

Ключом популярности Ницше среди атеистических аморалистов является его материалистическая мистика, умственный фокус, который делает бессмысленность мира чем-то значимым и заменяет судьбу на свободу прямо на наших глазах. На фоне скотопрогонного существования Шопенгауэра, в котором непонятная сила (Воля) сгоняет нас в стада — это срабатывает. В форме развлекательной фантастики концептуальный вес этой идеи Воли вполне приемлем как средство вызывания мурашек сверхъестественного ужаса; но, как предполагаемая реальность, эта идея, очевидно, удручает.

В содружестве с теми, кого, как ему казалось, он опередил в гонке к неизведанной судьбе, Ницше делал все возможное чтобы продолжать направлять бредущий человеческий маскарад в сторону… в общем неважно какую. Несмотря на ясность ума, достаточную чтобы отдавать себе отчет в том, что жизненные ценности не растут на деревьях и не написаны на каменных скрижалях, Ницше сумел одурачить себя настолько, чтобы поверить, что подобные ценности могут быть созданы. Но как создать эти ценности и что эти ценности могут собой представлять, он не сказал. Уничтожив отрицающую жизнь веру Распятого, Ницше представил свои собственные заповеди через антихристоподобного мессию Заратустру, который был выведен с тем, чтобы взять на себя управление христианством западного мира и подложными средствами удержать его на плаву. Если разобрать мешок выдумок от наших дней до начала света, ни одна из них не была настолько «нормальной» как у Ницше.

Но почему этот нет-говорящий да-человек решил, что так важно поддержать нашу честь мундира, отражая кризис нигилизма, который он предсказал как предстоящий? Ницше не мог представить, что в некоторый момент люди могут отвернуться лицом к стене, по причине удешевления ценностей, которые могут измельчать, но не могут исчезнуть совершенно.

Те, кто предположительно должен был выбегать на улицы в панике беспринципности, выжили без задоринки: кем бы они ни были, нигилистами или нет, они вернулись домой с пригоршнями аффирмаций.[10]

«Опубликоваться или погибнуть» не тот вопрос, о котором профессионалы мысли должны долго думать. И какой бы моральный кризис не лежал впереди, он случится в окружающей среде, не затронутой нигилизмом.

В качестве угрозы человеческому воспроизводству, нигилизм так же мертв, как и Бог. (см. James E. Edwards, Простое чувство вещи: Судьба религии в век обыкновенного нигилизма, The Plain Sense of Things: The Fate of Religion in the Age of Normal Nihilism, 1997.) Покончить со своими ценностями невозможно, это идеал, который можно представить только для случая, когда человек пришел к своей естественной кончине. Шопенгауэру, этому виртуозу девальвации жизни, это было известно. Однако Ницше, обеспокоенный нерожденными воображаемыми ценностями, которые, как он представлял, будут вдохновлены его работами, трепетал над ними, подобно отцу в ожидании дитя, в представлении которого его имя, его кровь, и его коды, моральные и генетические, пронесутся поколениями, уходящими за холмы времен. Не оставив ценностей, которые грядущие поколения не могли бы состряпать сами, Ницше был замечательным противником порабощающих ценностей прошлого. На месте прошлых ценностей Ницше оставил пустоту. И за это мы должны быть ему благодарны.