Общий тон этого письма выдает в Лавкрафте перфекциониста космического разочарования. Однако относительной отстраненности от космически разочарованного Лавкрафта существовал и другой Лавкрафт, проявляющийся в протекционистских иллюзиях, не так уж и чуждых склонностям его альтер эго. В этой второй идентичности, пребывающей в мире накопленных за годы отвлечений и анкеровок. Лавкрафт находил убежище от того, что он именовал цинизмом (а так же „космическим пессимизмом“). Одним из таких убежищ служило сентиментальное погружение в прошлое. Особенно трепетно Лавкрафт относился к традиционному образу жизни, представляемому архитектурными образцами Новой Англии XVIII–XVIII вв. Старые города с извилистыми улочками, домами с дверями с верхними полукруглыми окошками, и другие открыточные образы янки составляли для Лавкрафта символ давно ушедших времен, эстетическое явление, часто связываемое с мистикой крови-и-почвы.
Гордый обитатель Новой Англии, Лавкрафт вырос среди бесчисленных напоминаний о прошлом, которое он идеализировал. Привязанность к исторической Новой Англии уравновешивалась в нем страстью к воображению бесконечности пространства и времени, рядом с которой (и он хорошо понимал это) лишенные добродетелей вечности, но столь любимые им образчики старых архитектурных традиций выглядели местечковыми, мимолетными и случайными. Чудные окошечки над дверями и страстное отчуждение от человечества были для Лавкрафта бриллиантами, любовно вкрапляемыми им в свои работы и чтимые в жизни даже в самые мрачные дни цинизма и пессимизма.
Подобно всем нам, Лавкрафт отвлекал себя вымышленными ценностями до тех пор, пока смерть от рака кишечника и брайтовой болезни (хронического нефрита) не забрала его. Писатель-фантаст, задавшийся целью разрушить гранд-иллюзию человечества о его месте во вселенной, одновременно с этим Лавкрафт приветствовал любые иллюзии, который мог позволить себе принять по вере и воспитанию, и точно так же поступали Цапффе и Шопенгауэр, с удовольствием предававшиеся скромным радостям, отвлекающим их от того, что позднейшие философы стали именовать „суетностью и страданиями жизни“. В последние годы, ступив на заключительную прямую к небытию, Лавкрафт как будто заметно смягчился. В письмах к своим друзьям и коллегам он сообщал, что оставил свой цинизм и пессимизм и стал „индифферентистом“, что означает некто, кто не видит зла в физической вселенной, а только потоки частиц. К радости поклонников сверхестественного ужаса индифферентистская философия Лавкрафта не помешала ему продолжать писать о зловещем, и созданиях, повреждающих рассудок любого, кто узнавал об их существовании. Лавкрафт был очарован идеей о существовании чего-то зловещего, превращающего нашу жизнь в кошмар, независимо от того, оставалось ли зловещее равнодушным к нам или частично участвовало в нашем уничтожении. В своем индифферентизме Лавкрафт, как нам представляется, практически не исказил, как он советовал некогда своему знакомому, когнитивный стиль „человека со зловещими, маниакальными, безумными желаниями об искоренении самого жизненного принципа, намерением стереть с планеты все следы существования биологических организмов, животных и растительной жизни, включая себя самого“. Если человек, способный плодотворно реализовать такую мечту, вообще может существовать. И тогда наконец „земля будет очищена“, как писал в своем дневнике Уилбур Уотли из „Ужаса Данвича“.
Причину того, почему рассказы Лавкрафта и его последователей так привлекают читателей, обычно связывают с нормальной психологией, естественным человеческим стремлением расширять границы горизонтов своего обычного существования. В своей лекции „О нездоровье“, составленной из кратких заметок о сущности сверхъестественного ужаса, ученый, известный исключительно как профессор Никто (дерзкий и говорящий псевдоним), представил свой анализ атипичного индивидуума, выпадающего из картины мотиваций обычного большинства в отношении ужасного и экстраординарного, „человека со зловещими, маниакальными, безумными желаниями об искоренении самого жизненного принципа“. И хотя в сверхъестественном ужасе наверняка есть что-то бодрящее, побуждение, привлекающее такую личность к идее уничтожения всего живого, имеет скорее отрицательную, чем положительную природу. Однако дадим слово профессору.
Изоляционизм, психическая напряженность, эмоциональная перегрузка, провидческие страсти, полномасштабное возбуждение, отказ от благополучия: вот только малая часть характеристик поведения, практикуемых тем образчиком нашей разновидности, которого мы назовем „человек нездоровый“. Наш предмет сверхъестественного кошмара так же составляет важнейшую часть его программы.
Отворачиваясь от мира психофизического здоровья, или, как минимум, того, во что утекают наши ежедневные инвестиции, человек нездоровый ищет тени за занавесью жизни. Он живьем загоняет себя в угол с прохладными сквозняками и запахами вековых залежей. В этом углу он строит мир развалин из разбитых камней своего воображения, мир горечи, полный выходцев с запахом склепа.
И хотя нет слов для того, что можно было бы назвать „грехом“ человека нездорового, здесь непреходяще чувство нарушений некой глубоко укоренившейся морали. Человек нездоровый не творит добра, ни другим, ни себе. Мы знаем, что меланхолическая хандра и мрачные мысли есть вполне сносные гарниры существования, однако он превратил их в свои фирменные блюда! Любые обвинения в проступках он встречает с неизменным: „И что с того?“
Очевидно, что подобный ответ предполагает, что нездоровье есть некая разновидность порока, которой следует следовать без стеснения, той, чьи преимущества и недостатки лежат за пределами закона.
Как сеятель порока, пусть даже лишь в собственной душе, человек нездоровый подвергается следующему порицанию: он является симптомом или причиной распада, как индивидуальных, так и коллективных сфер бытия. А распад, как и любой другой процесс обращения, причиняет боль. „Прекрасно!“, кричит человек нездоровый.
„Ужасно!“, отвечает толпа. Обе позиции сомнительного происхождения, одна — обида, другая — страх. Постепенно моральные дебаты заходят в тупик и становятся слишком витиеватыми, чтобы напоминать правду, и тогда начинается полемика психологическая.
В дальнейшем обнаруживаются иные стороны преломления данной проблемы, в достаточном количестве, чтобы занять всю оставшуюся жизнь.
Так человек нездоровый тратит во зло свое время на земле, пока наконец — среди безумных ветров, света луны, и бледных призраков — его время не взмывает обычным путем экспоненты — прямо по вертикали вверх.
Когда кого-то просят ответить на вопрос: „ты счастлив, да и нет“, то люди, как правило в подавляющем большинстве, отвечают „Да“, а не „Нет“. Люди стесняются признаваться в своем несчастии, в этом есть определенная потеря лица, однако, если кто-то исповедует счастье как свое доминирующее настроение, это совсем не означает, что он лжет. Люди хотят быть счастливыми. Люди верят в то, что должны быть счастливыми. И если какой-то философ говорит, что люди никогда не будут счастливы, потому что причиной их несчастий является наличие сознания, то вряд ли разговор с этим философом будет продолжаться, особенно если тот начнет болтать всякий вздор об уничтожении нашего вида путем отказа от рождения детей, которым так же не суждено стать счастливыми, хотя, если уж расширить охват, они никогда и несчастливыми стать не смогут, учитывая отсутствие у них опыта существования. Спросим Цапффе.
„Итак, вы спрашиваете, выбрал бы я быть нерожденным? Для того чтобы сделать такой выбор, нужно быть рожденным, а любой выбор означает разрушение. Но мы можем спросить моего брата вон в том кресле. Само собой, это кресло пусто; мой брат не проделал еще требуемый путь сюда. Но вы можете спросить его, пока он странствует подобно ветру под небесами, накатывается волнами на берег, скрывается в запахах трав, играет мышцами, преследуя для пропитания животную дичь. Полагаете ли вы, что он страдает из-за того, что не способен осуществить свою судьбу по списку очередников Жилищно-сберегательного общества города Осло? Являлся ли он когда-нибудь причиной вашей тоски? Оглянитесь в переполненном дневном трамвае и решите, позволили бы вы слепой лотерее выбрать кого-то из этих измученных тружеников кандидатом на приход в этот мир? Эти люди не замечают, как на остановке входит новый пассажир, и пара других выходит. А трамвай все катится и катится вперед“. („Отрывок и интервью“, Aftenposten, 1959)