13. Итак, когда дело о патриархе, тянувшееся два месяца, не приходило к концу, а были только пустые толки да поношения, и все, что может быть еще хуже (ибо чего уж, — если и лестница, по причине развесистости некоторых, посаженных у патриарха дерев, устроенная на верху их, сделалась тогда предметом клеветы, и царь, приняв эту клевету, приказал совершенно уничтожить лестницу)? Так вот, когда не выходило ничего, кроме поношений, имевших целью заставить преследуемого оскорблениями патриарха отказаться от престола, — в месяце кроние, в средине поста, Иоанн приказал пишущему эту историю составить акт отречения и, подав его царю, который при этом показывал вид, будто не принимает его, сам удалился в обитель Пренепорочной Девы. Таким образом, церковь снова осталась без пастыря; потому что этого не было, а призвать на его место другого царю не хотелось. В пору такой нерешительности он даже посылал к патриарху сына своего, царя Андроника, и пытался смягчить его.

14. В это время приходят из Рима от папы послы; а царь тогда возвращался в город из Адрианополя. Желая скрыть от них дело патриарха, он выдумывал разные причины, и говорил, что патриарх, изможденный трудами, пожелал подолее успокоиться, и на время оставил патриархию, но что он постарается доставить им свидание с патриархом в одной из городских обителей. Самого же патриарха чрез посланного просил он оставить малодушие и, приписав все более обстоятельствам, нежели царской воле, отправиться в обитель Манганскую, для свидания там с прибывшими послами, только не открывать им ничего из прежних событий. Рассказывая послам о патриархе, он вместе с ними вступил в город. Но прежде чем представились они собору и патриарху, царь узнал главную цель этого посольства. Она состояла в том, чтобы мир церквей утверждался не на одних словах, а на самом деле, чтобы наше исповедание веры было согласно с их исповеданием, и чтобы таким образом единение достигло своей полноты. Они побуждаемы были к этому требованию нашими же, как говорили, схизматиками, которые, соглашаясь со многими из своих фрериев, утверждали, что мир (церквей) — шутка и что поэтому должно испытать, так ли читают они символ, как латиняне. Последние думали, озаботить этим царя; ибо он должен был избрать одно из двух: или не согласиться на это, и таким образом расторгнуть мир; или нарушить нечто из основных положений церкви и, сделав еще больший грех, дать им повод справедливо избегать единения с ним, как с явным преступником. Узнав об этом, царь вдруг понял, что такое предложение возмутит и тех, которые дотоле были спокойны; поэтому послал он созвать архиереев и весь клир и, приняв их у себя особо, (мирянам не дозволено было присутствовать),

15. говорил им следующее: «Вы хорошо знаете нынешние дела, — знаете, как они происходили и какими неприятностями были сопровождаемы; потому что я не столько не чувствителен, чтобы не трогался этим. Знаю, что, по их поводу, я презрел патриарха, — говорю об Иосифе, — которого любил, как родного отца, и даже более; потому что отец был виновником моего рождения на свет, а Иосиф возвратил меня к Всеблагому. Знаю, что я причинял многим насилие, соблазнял друзей, даже огорчал и своих: свидетельствуют об этом родственники мои в темницах, содержащиеся там частью за сношение их с итальянцами, частью за неуважение к нашей особе, которое не могло не возбудить в нас гнева. У меня была мысль делать все так, чтобы итальянцы ни о чем меня не спрашивали: в этом смысле дал я свое согласие и вам, как свидетельствует о том хранящийся в церкви хрисовул. Но вот некоторые из наших, и особенно те, как я убедился, которым нравится раскол, не знаю, по какому побуждению (если только не скажешь, что для искушения нас и для увеличения нашей скорби), сошедшись с фрериями, говорили, что мир церквей — чрезвычайно забавная шутка и обман, и способствовали им узнать нечто более; а это и есть главная цель настоящего посольства. Потому я хочу предварительно сказать вам несколько слов и убедить вас, чтобы вы, нечаянно услышавши слова послов, не обеспокоились и опять не вдались в худые относительно правительственной нашей деятельности подозрения. Бог свидетель, что из учения нашей церкви не будет упущено ни одной черты или иоты; я сам обещаюсь божественный символ отцов держать, как знамя, и воевать за него не только с итальянцами, но и со всяким народом, который стал бы в нем сомневаться. Касательно этого даю вам полное удостоверение. Впрочем, распорядиться делом так, чтобы послов отпустить с миром, — в этом ни с моей стороны нет ничего преступного, ни с вашей — несправедливого. И так я хочу дружески обнять их и благосклонно приветствовать, чтобы в противном случае не спугнуть нам, как говорят, добычи — тем более что папа теперь новый и к нашим делам не так расположенный, как Григорий. Моя будет забота отвечать им, не назначая определенного времени для совета». После этих слов царя, патриарх отправился в Манганскую обитель и вел себя так, что послы не получили никакого сведения относительно того, что с ним было. Когда собрались у него архиереи и избранный клир, — пришли и послы и, заботясь о цели посольства, прямо представили то, о чем еще прежде говорил царь. Поэтому предуведомленные наперед, они благосклоннее выслушали то, чему без подготовления внимали бы с большим неудовольствием.

16. Вместе с тем и царь, желая доказать, что мир церквей почитает он не шуткою, послал Исаака Ефесского с послами в темницу и показал им заключенных там родственников. В темнице находились протостратор Андроник Палеолог, виночерпий Мануил Рауль, брат его Исаак, и четвертый — родной племянник протостратора, Иоанн Палеолог. Они вчетвером, украшенные, сказал бы поэт, тяжелыми цепями, поддерживали четыре угла темницы. Виночерпий Рауль, увидевши ефесянина и, как бы досадуя на него за то, что он живет на свободе, а они страдают в темнице, тогда как первый должен бы бороться сильнее за них, чем последние — сами за себя, тихо сложил лежавшую на нем цепь и, приманив его ближе к себе, с усилием бросил на него эту складку, чтобы нанести ему удар, но не попал, потому что цепь задержана была его шеею.

17. Желая еще более доказать послам, что, относительно веры, он поступает справедливо, царь счел уместным — без исследования постановить, чтобы патриарх был снова возведен на престол; потому что архиереи не хотели принять отречения, несмотря на то, что царь принял его. Ведь против патриарха не выставлялось ничего такого, что свидетельствовало бы о его недостоинстве — управлять священными делами. Доносчики произвели только шум и неразумное смятение; а патриарх не рассудил, что совесть некоторых смущающихся людей надобно щадить, как бы, то есть, иначе и самому не поступить с кем-нибудь против совести. К чему тут отречение? Оно служит лишь укоризною тем, которые в состоянии были обуздать злобу. Потому архиереи с общего согласия положили, чтобы Иоанн по-прежнему принял предстоятельство. Но он не соглашался, если не будут наказаны клеветники; а это для царя было одним из дел невозможных; потому что у державных есть неразумная привычка, по которой заведено клеветливость врачевать-таки и оклеветанного освобождать от беды, но доносчика ни в каком случае не наказывать, хотя бы клевета его доходила до последней крайности; потому что царю и не узнать бы правды, если бы он не допускал к себе доносящих об опасности. Итак, патриарх, хотя и не успел в том, чего требовал, однако ж, снисходя к просьбам, по подражанию Христу — отпускать грехи, принял предложение, и в шестой день посидиона, того же индикта, торжественно сопровождаемый сенатом и духовенством, вступил в патриархию. После того составлена была защитительная грамота к папе (а папа в то время был Урбан)[121], и скреплена многими подписями недействительных епископов, управлявших действительными епископиями, а рукою одного и того же писца, хотя так, как будто бы скрепляли ее многие священные и важные лица. Патриарху ли этого хотелось, — я не знаю: вероятнее то, что так распорядился царь, желая показать видимое сходство церквей и уверить, что у нас не меньше епископов, чем у них; а у них епископы так многочисленны, что на соборе считаются многими сотнями. Так вот, желая сравнять нашу церковь с латинскою, царь и сделал это. В упомянутой грамоте, между прочим, приведены многие места и из писаний наших отцов, в которых выражениями: Дух от Сына изливается, предлагается, дается, воссиявает, является, и подобными, принятое у латинян слово «исходит» как бы совсем закрывалось, и в заключение было сказано, что «не соглашающихся на примирение мы подвергаем достойному наказанию». Но это была мечта. Знающие дело понимали, что обвиненные во лжи своим оправданием не изглаживали вины, а усугубляли ее. Впоследствии такое оправдание служило камнем претыкания для тех несчастных членов церкви, которые обвиняемы были за то, что объявляли себя православными, чему очевиднейшими свидетелями служили, говорят, послания к папе. Впрочем, действие этих писем, сколько мне известно, выходило иное, хотя к папе писали и льстиво. Что эта лесть не имела успеха для самих льстецов, довольно указать на Мелетия и Игнатия.