19. В таких рассуждениях прошел весь тот день, и царь несколько дней не настаивал на своем. Когда же узнал он, что церковные дела пришли в замешательство, так что один не принимает в общение другого, оставшийся непреклонным чуждается того, кто склонился к единению; тогда прежде всего наскоро составил грамоту, имея целью — собрать на ней подписи лиц, державшихся стороны царя. Неизвестно, чтó побуждало его к этому, — разве только то, чтобы между подписями видели имена предстоятелей церкви, хотя бы мнения их были и различны. Эти предстоятели с готовностью подписались словами, которые сказал Бог Аврааму [104]: «Благословляющие тебя благословятся, и проклинающие тебя будут прокляты». Затем послал он своих слуг обыскать домы всех, не разбирая ни правого, ни виноватого. В оправдание этого поступка говорили, что он — владетель города и, кроме всего прочего, один он — владетель также всех домов, и дарит их своим приверженцам; а тем, которые противятся ему в чем-либо, он отказывает в своей милости, и даже имеет право требовать с них уплаты за то время, которое они уже прожили в тех домах. Тотчас началась опись всех домашних украшений, мебели и всего, чтó у кого было, и владельцы этих вещей большею частью обвиняемы были в оскорблении величества. Между тем приготовляемы были транспортные суда для отправления в ссылку людей, казавшихся виновными; и дело не кончилось одними угрозами, — некоторые на самом деле испытали такую участь: одних сослали на Лемнос, других на Скирос, иных на Кос, а некоторых в город Никею; одни изгнаны были из города против воли, другие отправлялись добровольно; иные шли до Симврии и Редеста, а некоторые не успели еще выйти из Фаросской пристани, как, изменив образ мыслей, склонились на другую сторону и были возвращены.

20. Здесь кстати рассказать об одном случае с ритором, на которого ужасно было глядеть и со стороны, а еще ужаснее испытать что-либо подобное. Хотя рассказываемое происшествие относится не к этому времени, а случилось прежде; однако ж мы вносим его сюда в образец тогдашнего насилия, соединяя с другими жестокостями и этот жестокий поступок. Горе, горе нам, что и после стольких страданий, нас немилосердно осуждали! Что говорить — осуждали? И теперь еще осуждают те самые люди, которые пришли позднее нас, не показали своего лица, не подали голоса и не потерпели ни малейшего вреда единственно потому, что таились в неизвестности и не проявили ни малейшей ревности. Вы ли это — предстоятели церквей? Где стояли вы? Где ходили? Какую показали ревность об общем благе? Но упрек не вам, а принявшим (соединение), — и им тем более, что они особенно нападали на нас. Впрочем, довольно об этом. Теперь время начать обещанный рассказ.

Был день собрания в священных царских палатах, и на священное собрание явились иеромонахи, священники и монахи, сколько находилось их в городе. Пришел и патриарх, и весь собор. Предметом рассуждения был тот, занимавший всех мир. Когда все уселись и двое приверженцев царя — архидиакон Мелитиниот и протапостоларий Киприй удостоены были чести занять места, — ритор Оловол стоял и ожидал от царя позволения сесть. Так как ему не было указано кресло, то он вышел в другую комнату и сел. Потом когда начали рассуждать и стали искать ритора, считая полезным его присутствие, он позван был и, чувствуя нанесенное себе бесчестие, предстал пред царя не с видом кротости, — на вопросы не отвечал; и между тем, как царь надеялся найти в нем поддержку своих мнений, тот совершенно изменил прежний образ мыслей и объявлял царю противное, утверждая, что никогда не согласится на предложенное требование. Царем вдруг овладела ярость, и он разразился криком: ты всегда неприязнен царю и постоянно меняешься в своих мыслях — не по другой какой причине, а только по своей ко мне ненависти, которая написана у тебя на носу [105], напоминающем тебе о понесенном наказании. Выведенный из себя непомерною страстью честолюбия и раздраженный вместе мыслию о своем унижении, ритор высказал действительную причину испытанного им наказания: причина состояла в том, говорил Оловол, что он был предан малолетнему царю Иоанну. Едва он произнес это, как приверженцы царя, желая показать наперерыв друг перед другом свое к нему усердие, бросились, — кто откуда — на ритора и хотели растерзать его. Но царь, как бы по человеколюбию, воспретил это, отложивши свое мщение, как после оказалось, до более удобного времени. Подпавши гневу царя, ритор прибег в церковь и искал в ней спасения: но царь, взяв его оттуда, сослал в Никею и, как бы желая ему добра, отправил в монастырь Иакинфа. Не прошло еще и года после того, как поднятый вопрос о соединении всколебал души восточных христиан. Царь, пользуясь нисколько неприличными ему доносами, услышал уже, что ритор отказывается принять предписанное соглашение и, находя в этом удобный случай — его наказать, а нас убедить, что он стоит такого наказания, — дает приказ привести его в город в оковах, и сперва подвергает жестоким и бесчеловечным пыткам, а потом устрояет следующий новый [106] триумф. Он велел надеть на шеи длинные веревки сперва ему, за ним второму — Иаситу Мелию, и так далее подряд до десяти человек, а на конце всех — племяннице его, как будто за чародейство; потом первых двух велел обвешать овечьими внутренностями со всеми находившимися в них нечистотами, — за то, будто они не покорны царю, а ритора сверх того приказал постоянно бить по устам овечьими печенями, и в такой торжественной процессии водить их по всему городу, около же церкви подвергать их еще большему бесчестью, угрожая чрез это духовным лицам и наводя на них страх.

Это происходило в шестой день месяца елафиволиона [107] наступившего года, спустя шесть дней после смерти патриарха Арсения, который умер в заточении на острове тридцатого гамилиона. Видя висящую над собою опасность, духовные начали умолять державного избавить их от своего гнева и водворить спокойствие, пока не возвратятся из Рима послы: но многократные просьбы не убедили его; напротив было объявлено, что просители будут обвинены в оскорблении величества, если не станут исполнять предписанных условий. Когда же иные, боясь подвергнуться еще большему насилию, стали спасаться бегством, — царь тотчас приказал составить золотую буллу, в которой под самыми страшными клятвами уверял, что ему и на мысль не приходило употреблять насилие, или каким-нибудь образом домогаться сделать к символу прибавление хотя бы-то одной иоты или черты, что он не искал больше ничего, кроме соглашения в трех пунктах: в признании первенства папы, в праве апелляции на его имя и в провозглашении его имени, — да и то лишь на словах, для целей государственного домостроительства; потому что в противном случае произошло бы много бедствий и пришлось бы терпеть гораздо ужаснейшее зло. Написав и подписав это объявление, и скрепив золотою печатью, он посылает его в церковь чрез протасинкрита неокесарийца Михаила. Обеспеченные этою грамотою, архиереи подписали (предложенные условия). Правда, некоторые и теперь отказались и за то сосланы в ссылку, но чрез несколько времени, изменив свой образ мыслей, были возвращены и присоединились к церкви; так что из принадлежащих к клиру никто не остался в изгнании.

21. Теперь надобно рассказать и о том, что случилось с послами. Отплыли они в дурное время, потому что вошли на корабли и отправились в путь в начале месяца крония, а в конце того же месяца пристали к Малее [108], которую обыкновенно называют древоядною. В наступившей тогда великий пяток вечером надлежало им продолжать свой путь, — и они тут же испытали страшное кораблекрушение; ибо вдруг всколыхались волны и ветер, дувший с Геллеспонта, покрыв облаками сушу и море, распространил по земле такую тьму, что будто бы наступила тогда настоящая ночь, какая бывает по захождении солнца, кроме только блеска луны и звезд. Сильное движение воздуха и быстрые порывы разносторонних ветров произвели на море до того страшную бурю, что угрожали плывущим крайнею опасностью. Эта буря прежде всего разлучила корабли; так что находившиеся на одном из них не могли знать, куда направился другой, ибо кормчие не в состоянии были управиться с волнами, которые неистово ударяясь о суда, несли их по своей воле. Находившиеся с Германом и великим Логофетом направили свою трииру по ветру, в открытое море, и доверившись морю, поступили благоразумнее, чем другие, которые, при виде опасности, потеряв присутствие духа и надеясь найти спасение в какой-нибудь пристани, стали держаться ближе к твердой земле и, хотя тоже боялись попасть на мель, однако не отважились довериться открытому морю. Поэтому, когда от напора волн кормчий не мог справиться с кораблем, они вдруг ударились о берег и целым кораблем погрузились в воду, вместе с царскими дарами и драгоценным напрестольным облачением; так что из всех спасся только один, который и возвестил о случившемся несчастье. Так узнали о погибели бывших на том корабле гражданских чинов. А те, которые находились на другой триире с епископами и великим логофетом, проборовшись целую ночь с волнами и морем, хотя и близки были к опасности потонуть, однако на заре кое-как, с величайшими усилиями, достигли Метоны [109] и сверх всякого чаяния избежали предстоявшего бедствия. Остановившись здесь на несколько дней, чтобы узнать о другой триире, не удалось ли также и ей спастись от бури, они в скором времени получили горькое известие. Итак, оставшись теперь одни и не видя, однако ж, причины возвращаться назад, они решились продолжать путь и поплыли к Риму, а потом чрез несколько дней, принятые папою, исполнили возложенное на них поручение. Папа принял послов с радостью, одарил их тиарами, митрами и перстнями, которые у них обыкновенно носят архиереи. Проведши там весну и лето и постоянно получая от папы знаки благосклонности, они выполнили обязанности своего посольства и, по наступлении осени, вместе с папскими послами, возвратились в Константинополь.