— А буровую куда поставишь без площадки? Вышке требуется чистое место.

— Зачем такая большая площадка? Тут еще таких четыре великана можно поставить! Смотри — какой бор! — воскликнул Микуль. — Золотой бор! Тут сколько сосен с шишками, ягеля, сколько грибов и брусники будет! Тут в хороший год за день тридцать-сорок белок возьмешь! А хороший охотник и пятьдесят возьмет! Сосну убиваешь, где белка будет шишковать?! Сейчас Старик стонет, а зимой белка будет стонать!

— Тут инструкция, все предусмотрено. Например, вдруг случится пожар на буровой, близко лес — загорится. Поэтому лучше лишний десяток сосен сгубить, но зато бор будет в безопасности, понимаешь?! — Кузьмич пристально посмотрел на Микуля, словно хотел убедиться, понял ли новый помбур. Но, уловив в глазах собеседника неподдельное огорчение и убедившись, что тот и вправду слышит стон сосны, тихо спросил:

— Очень жаль… сосну-то?

— Жалко все-таки, — в тон ему ответил Микуль и, увидев озабоченное лицо мастера, вдруг понял: тот убитую сосну тоже жалеет. И он почувствовал в мастере почти единомышленника, во всяком случае человека, который понимает или пытается понять его, Микуля, только что пришедшего с таежной охотничьей тропы, живущего еще думами и заботами о тайге.

И, словно угадав его мысли, Кузьмич стал припоминать свое детство, послевоенные годы, когда многое держалось исключительно на дровах, на тайге: и отопление городов и сел, и пароходы по Иртышу и Оби.

Микуль сразу понял, к чему клонит мастер: сегодня буровая одну сосну убьет, завтра — тысячу спасет, она пришла на помощь тайге. Все это Микуль знал и принимал разумом, но все равно сердцу было больно.

— На буровую ты не имеешь зла, — закончил Кузьмич. — Это хорошо.

— Если бы держал зло, не пришел бы сюда, — откликнулся Микуль. — А сосну…

— Хорошее дерево — сосна! — перебил Кузьмич. — Я тоже люблю сосновые леса. Может быть, еще и оттого, что фамилия моя от сосны идет — Соснинский. Не будешь ведь плохо относиться к дереву, которое дало тебе фамилию.

— Значит, ты из рода сосны! — обрадовался Микуль, словно встретил старого друга, пояснил. — Значит, твоим предкам когда-то в старину очень помогла сосна. Может, беду отвела, может, в неурожайный год от голодной смерти спасла. Легенду не помнишь, почему род от сосны пошел?

— Нет, не помню. В незапамятные времена прапрадед из Вологодчины попал сюда, затем таежником стал.

— Из одной земли мы, — проговорил Микуль.

— Да, выходит, земляки, — уточнил Кузьмич, взглянул на часы и закурил.

Тут Микуль сообразил, что, наверное, уже поздно и мастер хочет спать. Он быстро поднялся и шагнул к двери.

Вышел из балка мастера с легким сердцем, будто поговорил с давнишним знакомым, с которым жил душа в душу. Хотел поругаться за погибшего Старика, а получилось совсем наоборот. Видно, чует Кузьмич, что у другого на уме, соображал Микуль, иначе не затеял бы такой разговор. Чудной мастер — ведь мог бы сказать: не мешай, приходи в другой раз. А не сказал. Хорошо, если он дела свои на завтра не откладывает, хорошо!

Микуль никогда не делал поспешных выводов, этому учили и дед, и отец, потому что это одна из главных заповедей настоящего охотника. Но сейчас подумалось, что мастер похож на редкого оленя-вожака, который в любую непогоду отыщет дорогу и приведет к жилью, не свернет в сторону и не будет петлять. Он тянет нарту с человеком, тянет упряжку усталых оленей и бежит до последнего вздоха, пока не свалится замертво. Другим оленям ходить с ним в одной упряжке трудно… Может быть, мастер из таких вожаков?

Остановился Микуль в задумчивости: сквозь глухой рокот буровой он все еще слышал стон погибшей сосны. Постоял и решил успокоить Старика, поговорить с ним: «Унцых-ики, нунг мары лилынгки ву-лын. Ар хатл кот пумны нокнам анымто, ар пумынг юм самны ингкат еньло, арпыкт юхит — помытны лилат мые. Нок анымта муцы, ар ехлины потлто — энты паво, ар лоньсь — явыгк вуин — ьшы энты путо, тарым вотны паны наинг пайны при мыно.

Нунг мары яха мосмин вулын. Нухланны лукт тухрексыт, нунг певла лангкит анмыслыт. Нунг ох-пытахе тыхилны энты ий-кат курык мок нок аным-тын, энты ий-кат поры морты воих нунг нухланны ниньчит. Нунг пырена кичлыт нявремла паны мок-мокла. Лых ий мыта коны кер ная энты понлат, чу мавылат буровой ях кинцы газ кернам мынл. Нефть паны газ тэм, юхит-помыт лахилта рангиплыхн. Яхим волт, яхим ит кулха лилынг. Нунг, Унцых-ики, атым номыс ал тоя. Нунг мары тэм яхимны люлин, пырс вусын, пырена ар им вар кийн. Нунг энты имнам лилынгки вулын, энты имнам…».[4]

Микуль был уверен, что Старик поймет его, а раз поймет, то и беспокоиться напрасно не станет. Он еще постоял немного и медленно поплелся в свой домик, похожий на парт авыл, — хотелось спать.

4

Ночью Микуль долго ворочался на жестком матраце — сон, словно осторожный пугливый вэрты сое[5], не шел к нему. Отяжелела голова, будто свинцом залили ее. Нос, глаза и уши просились в тайгу, в тишину, где нет монотонного до одурения шума буровой. Там ветер разговаривает, дождь поет, тайга плачет или смеется. Их говор доступен человеку, они всегда предупреждают об опасности. А здесь машины не дают даже вздремнуть. Микуль перевернулся на другой бок, но сон оранжевым колонком убегал в сторону родного Ингу-Ягуна и звал за собой.

Да, в роду Сигильетовых не знали буровых, но хорошо понимали язык тайги. Так стоило ли ради буровой оставлять дедовский промысел, проторенную охотничью тропу?! До него, Микуля, ни один ханты не уходил на буровую!

Микуль вздрогнул: так заскрежетало на вышке, что задребезжали стекла на оконцах. Но соседи в домике даже не проснулись, и охотник успокоился: наверное, так и должно быть.

И мысль убежала, испугалась тоже… Может быть, виноват школьный учитель Александр Анатольевич? Вот он… Неторопливо входит в класс и, вышагивая на длинных журавлиных ногах, медленно протирает очки, надевает их. И когда на мгновение замирает перед классом, его старческое морщинистое лицо становится добрым и привлекательным. Вот он подходит к стене и начинает перекраивать небольшую физическую карту области: таежные урманы разрезает трасса железной дороги, стрелами вклиниваются в болото нефтепроводы, через реки перешагивают мосты, в непроходимых дебрях рождаются новые города. Послушаешь — сказка да и только!..

Внизу на каком-то непонятном наречии забормотал Жора. Поворочался и так захрапел, что заглушил стон погибшей сосны.

…Говорил учитель, словно горел неожиданно вспыхнувшим костром, после которого не остается головешек — остаются угли, малиново-жаркие и долгие. Лицо учителя — помолодевшее, взгляд устремлен куда-то далеко-далеко. В эту минуту он необыкновенно красив: красота его скрывалась в глазах и теперь хлынула оттуда родником… Хорошо говорил учитель — ничего не скажешь! Только его рассказы оставляли в душе какую-то смутную тревогу. Вроде бы радость должна рождаться, а тут беспокойство одно. Отчего бы это, а?!

Время все бежало, бежало, не зная остановок. И до тихого Ингу-Ягуна дошли отзвуки большой стройки, а затем появились и геологи. Исподволь, незаметно подкралась мысль: отчего коренные ханты, как и встарь, продолжают жить только охотой и рыбалкой? Отчего они остались в стороне от больших дел?! Ведь главное — то будущее, которое делают геологи! Взяла обида, что ханты, хозяин этой земли, оторван от главного! Где же руки охотника, привычные ко всякому труду?..

В затянутое марлей окошечко стал вползать смрад жженой резины и перекаленного железа — на вышке что-то жгли. Микуль закашлялся. А соседи, на зависть ему, сладко посапывали.

Да, нелегко оторваться от проторенной предками за многие столетия охотничьей тропы. Нелегко, если ты всю жизнь дышал лучшим на земле воздухом, настоянным на аромате хвои, пил чистейшую и прозрачнейшую воду таежных родников, по утрам ловил самые щедрые и теплые лучи восходящего солнца, плавал по лесному озеру, куда упало голубейшее в мире небо — нет голубее того неба!.. И все это он променял на буровую, которая напоминает Манкв-ики — страшного богатыря-людоеда, друга русской Бабы-Яги: и глаза есть — моргают в светлом сумраке Белой Ночи равнодушными фонарями, из закопченных труб-ноздрей вырывается крепчайший смрад, грязными лохмотьями черной бумаги сползает на песок борода-навес, а ненасытная пасть, оскалив ротором губы, глотает бесконечную кишку труб, и сотни ведер глинистой воды спаивает ему лаборантка Надя. От его вздохов дрожит земля. И железные арканы вздрагивают от напряжения: ими Манкв-ики притянут к поляне; медведем-шатуном рычит, на свободу рвется.