Потрясенные, пораженные ужасом, они не в силах были оторвать глаз от купе с пугающе опущенными шторами, как вдруг резко щелкнул замок, дверь открылась и тотчас вновь захлопнулась, вышел чиновник. Это был рослый, дородный дядя в фуражке с козырьком и в оливково-зеленой тужурке, лет сорока пяти, скуластый, краснолицый, с темно-рыжими усами торчком, в точности как у кайзера Вильгельма. Голова обрита наголо, затылок и мясистая шея — в глубоких складках. Он вышел, неуклюже спустился на перрон, махнул другому полицейскому, возбужденно его окликнул и снова полез в вагон.

Люди этого склада и обличья хорошо известны, таких Джордж часто встречал и посмеивался над ними, но теперь, при загадочных и мрачных обстоятельствах, в нем чувствовалось что-то зловеще-отталкивающее. Самая его тяжеловесность и неповоротливость, то, как неуклюже он вылезал из вагона и взбирался обратно, его толстое брюхо, широченный жирный зад, вздрагивающие от волнения и важности воинственно торчащие усы, гортанный окрик, которым он звал другого полицейского, то, как он пыхтел и отдувался — олицетворение разгневанного блюстителя власти, — все черты, неизменно присущие людям этого типа, вдруг стали Джорджу мерзки и ненавистны. Внезапно, сам не зная почему, Джордж ощутил, что его сотрясает неистовая, непостижимая ярость. Сломать бы эту жирную, в глубоких складках шею! Разбить бы в лепешку эту распаленную тупую морду! Пнуть бы изо всей силы этот толстенный непристойный зад! Как все американцы, Джордж недолюбливал полицейских — чванных, упивающихся сознанием своей власти. Но то, что он испытывал сейчас, задыхаясь от жгучего, неистового бешенства, было несравнимо с прежней неприязнью. Ибо он знал, что беспомощен, как беспомощны все остальные, и это было мучительное чувство: ты бессилен, скован по рукам и ногам, и не одолеть тебе стену этой бессмысленной, но непоколебимой власти.

Полицейский с усами торчком, в сопровождении собрата, которого он позвал, снова отворил занавешенную дверь, и теперь Джордж увидел в купе еще двоих полицейских. И тот беспокойный человечек, их попутчик, — нет, он не был мертв! — он, сжавшись в комок, сидел напротив них. Лицо у него было белое, совсем больное. Оно лоснилось, словно покрытое холодным жирным потом. Губы под длинным носом дрожали в мучительной попытке улыбнуться. И уже в том, как склонились над ним, допрашивая, двое полицейских, было что-то гнусное, нечистое. Но тут на порог ступил верзила с жирным затылком и все загородил. Он шагнул в купе, следом вошел второй полицейский. Дверь за ними закрылась, и снова — только спущенные занавески и зловещая таинственность.

Картина эта мелькнула перед глазами у всех собравшихся, и они недоуменно продолжали смотреть на дверь. Но вот те, кто стоял в коридоре, стали перешептываться. Маленькая блондинка подошла к открытому окну и шепотом заговорила со своим молодым спутником и еще несколькими пассажирами. Поговорила с ними минуту-другую со сдержанным, но все нарастающим волнением, вернулась к Джорджу и Адамовскому, взяла их под руки и шепнула:

— Пойдемте. Я хочу вам что-то сказать.

Она отошла с ними на противоположную сторону перрона, чтобы никто не мог ее услыхать.

— Что случилось? — тотчас вполголоса спросили мужчины.

Она опасливо огляделась по сторонам и прошептала:

— Этот человек… ну, из нашего купе… он пытался уехать из Германии… и его поймали!

— Но почему? За что? Что он такого сделал? — изумились Джордж и Адамовский.

Она снова опасливо оглянулась, притянула их к себе поближе, так, что все трое почти соприкасались головами, и прошептала таинственно, испуганно, трепетно:

— Говорят, он еврей! И при нем нашли деньги! Его обыскивали… и его багаж обыскивали… он хотел вывезти деньги.

— Сколько? — спросил Адамовский.

— Не знаю, — шепотом ответила она. — Наверно, очень много. Кто-то сказал, сто тысяч марок. В общем, их нашли!

— Как же так? — начал Джордж. — Я думал, все уже позади. Я думал, когда они проверили нас в поезде, это уже все.

— Да, — подтвердила женщина. — Но помните, он что-то сказал насчет билета? Как будто у него билет не до конца. Наверно, он думал, так безопасней… надеялся, что, если возьмет билет только до Ахена, в Берлине это не вызовет подозрений. Ну вот, он сошел с поезда, хотел купить билет до Парижа, и тут его и поймали! — прошептала она. — Наверно, они за ним следили! Наверно, они что-то подозревали! Потому ни о чем и не спрашивали, когда проверяли в поезде!

Теперь Джордж вспомнил, что «они» и в самом деле ни о чем Брюзгу не спросили.

— Но они, наверно, подкарауливали его и вот поймали! — продолжала она. — Они спросили, куда он едет, и он сказал — в Париж. Спросили, сколько у него с собой денег. Он ответил — десять марок. Потом они спросили, надолго ли он в Париж и с какой целью, и он ответил — на неделю, едет на конгресс адвокатов, вот про который он нам говорил. Тогда они спросили, как же он собирается жить в Париже неделю, если у него только десять марок. Я думаю, тут-то он и испугался! — шептала она. — Стал терять голову! Сказал — у него есть еще двадцать марок, он, мол, сунул их в другой карман и забыл про них. Ну, и на этом он, конечно, попался! Они его обыскали и его багаж обыскали! И нашли много, — с трепетом прошептала она, — много, много больше!

Все трое молча, ошеломленно глядели друг на друга. Потом женщина тихонько, пугливо засмеялась, невеселый этот смешок прозвучал неуверенно и тотчас оборвался.

— Этот человек… — снова зашептала она, — этот еврейчик…

— А я не знал, что он еврей, — сказал Джордж. — Вот бы не подумал.

— Но он правда еврей! — прошептала она и украдкой оглянулась, не слышит ли кто, не следят ли за ними. — И он поступил, как многие евреи… хотел удрать вместе со своими деньгами!

Она снова неуверенно засмеялась, чувствовалось, что она безмерно удивлена. Однако в глазах ее Джордж читал еще и тревогу.

И вдруг Джорджу стало как-то пусто, худо, скверно до тошноты. Он отвернулся, сунул руки в карманы — и мигом вытащил, словно ему обожгло пальцы. Деньги того человечка… они все еще у него! Теперь он уже нарочно сунул руку в карман и нащупал пять монет по две марки. Показалось — они жирные, будто вспотели. Джордж вынул их, зажал в кулаке и шагнул было к поезду. Женщина схватила его за руку.

— Куда вы? — ахнула она. — Что вы хотите делать?

— Хочу отдать ему его деньги. Я ведь его больше не увижу. Не оставлять же их у себя.

Она побелела.

— Вы с ума сошли? — прошептала она. — Неужели вы не понимаете, что ничего хорошего из этого не получится? Вас арестуют, вот и все! А он… он и так уже попал в беду. Вы только еще больше ему напортите. И потом… — она запнулась, — бог весть что он натворил, в чем уже признался. Если он вконец потерял голову… если признался, что мы передавали друг другу деньги… мы все пропали!

Об этом они не подумали. И, поняв, к чему теперь могут привести их добрые намерения, они стояли все трое и беспомощно переглядывались. Стояли оглушенные, бессильные, безвольные. Стояли и уповали на господа бога.

Но вот наконец дверь купе отворилась. Первым вышел полицейский с усами торчком, в руках у пего был чемодан маленького пассажира. Усатый неуклюже спустился по ступенькам и поставил чемодан между ног. Поглядел по сторонам. Джорджу и остальным показалось, что он бросил на них свирепый взгляд. Они стояли едва дыша. У всех мелькнула одна и та же мысль: крышка, попались, вот сейчас вынесут и их багаж тоже.

Но почти тотчас из купе вышли остальные трое полицейских и между ними — задержанный. Они спустились на перрон и повели его — он был белый как полотно, все лицо в крупных каплях пота; он многословно, как-то нараспев протестовал, и в голосе его слышалась нестерпимая мука. Его вели мимо недавних попутчиков. Деньги его жгли руку Джорджа, и он не знал, как быть. Он шевельнул было рукой, хотел заговорить. И при этом отчаянно надеялся, что тот ничего ему не скажет. Хотел отвести глаза — и не мог. Человечек шел прямо к ним и, захлебываясь словами, твердил: он все объяснит, тут просто недоразумение… Проходя мимо прежних попутчиков, он на мгновенье умолк, бегло глянул на них, смертельно бледный, улыбаясь все той же невыносимой, вымученной, полной ужаса улыбкой, на краткий миг глаза его остановились на этих троих — и, словно не узнав их, не выдав их, ничем не показав, что знает их, он прошел мимо.