— А по-твоему, значит, так: мол, забудьте голод, да? Забудьте, что расисты-полицейские стреляют вам в спину… Главное, что Чак явился к вам в Гарлем…

— Да нет же, я вам объясняю…

— Раз Чак явился к вам в Гарлем, он…

— Вам же объясняют…

— Мол, раз Чак явился в Гарлем, он теперь позаботится о черных?

И началось.

— Хо-хо-хо-хоооо! — раздается из публики раскат грубого утробного женского хохота, прямо из таких глубин, из-под стольких слоев сала, что ясно, как она должна выглядеть: двести фунтов весу, это уж по меньшей мере, и сложена, как круглая печка. В ответ подключаются мужские голоса, поднимается характерный нутряной гогот, который внушает ему такое отвращение.

— Эх-хе-ххе-ххе-ххееее!.. Ух-ххо-ххо-ххоооо!.. Точно!.. Врежь ему, брат… Йооо!

Чак! Какое безобразие! Это вон тот, в первом ряду, прямо перед ним. Посмел обозвать его Чаком. Чак — уменьшительное от Чарли, так издавна называют на юге белых расистов. Какая возмутительная наглость! От ламп жарко и режет глаза. Мэр сильно щурится. Телевидение… Вокруг — слепящее марево. Даже не разглядеть толком этого горлопана, который впереди всех. Только долговязый силуэт и фантастические выверты локтей, когда он вскидывает вверх ладони. И большая серьга в одном ухе.

Мэр наклоняется к самому микрофону и говорит:

— Сейчас я вам объясню, идет? Приведу цифры.

— На хрен нам твои цифры!

Как грубо. Негодяй.

— Вы же сами затронули эту тему, дружище. Так что выслушайте конкретные цифры. Договорились?

— Хватит нам мозги пудрить своими цифрами!

Новый взрыв шума в публике, громче прежнего:

— Аааааа!.. Оооооо!.. Врежь ему, брат!.. Выдай ему!.. Йо, гобер!

— Процент, который нынешняя администрация — и эти данные обнародованы — выделила из общегородского бюджета Нью-Йорка…

— Иди ты знаешь куда со своими цифрами и всяким бюрократизмом! Наслушались! — орет заводила.

Публике это нравится. Его выкрик вызывает в зале новый взрыв. Сквозь марево телевизионных огней мэр старается разглядеть лица. Он мучительно щурится. Перед ним только мутные силуэты. Набирается все больше народу. Потолок давит. Он покрыт желтоватой плиткой. Плитка слоится, крошится по краям. Асбест! Ну конечно, сразу видно, что асбест.

Перед мэром ряды лиц. Ждут скандала, злорадно предвкушают драку, расквашенные носы — вот что им надо. Сейчас решительная минута. Он с ними справится. Случалось осаживать и не таких крикунов. В делах подобного рода он мастер почище, чем Коч когда-то был. Он — мэр Нью-Йорка, величайшего города на земле! Не кто-нибудь.

— Ну, хорошо. Порезвились, а теперь помолчите немного, поняли?

Заводила, видно, не ожидал, сразу оторопел. А мэру только того и надо. Во всем требуется умение.

— Только что вы задали мне вопрос. И вся ваша шайка хором ржала как по команде. Так вот, теперь молчите и слушайте ответ. Лады?

— Шайка, говоришь? — растерянно повторяет верзила с серьгой. Но не садится.

— Условились? Вот вам статистика по району, где вы живете. По Гарлему.

— Говоришь, шайка?! — вцепился в это слово, как шавка в кость. — Статистикой сыт не будешь, дядя!

— Го-го-го!.. Врежь ему… Йо!.. Йо, гобер!

— Дайте договорить! Вы что же, думаете, что…

— Пошел ты со своими процентами и бюджетами! Нам подавай рабочие места!

И снова толпа взрывается, еще громче прежнего. Отдельные выкрики он плохо разбирает. Какие-то невнятные гортанные междометия. Но что-то такое там повторяется. Йо! — и какое-то слово. Луженая глотка в заднем ряду орет пронзительнее всех:

— Йо, гобер! Йо, гобер! Йо, гобер!

Только это вовсе не «гобер». Он кричит: «Гольдберг!»

— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг!

Мэр ошеломлен. Не где-нибудь, а здесь, в Гарлеме! В Гарлеме "Гольдберг — эквивалент «жида». Возмутительно! Безобразие! Бросать такое слово в лицо мэру Нью-Йорка!

Крики, шиканье, утробный хохот. Им нужны выбитые зубы. Ситуация вышла из-под контроля.

— По-вашему мнению…

Бесполезно. Его не слышно даже в микрофон. На лицах — ненависть, вражда. Завораживающая злоба.

— Йо, Гольдберг! Йо, Гольдберг! Йо, Хаим!

Еще и Хаим! Вон один орет: «Гольдберг!», а там другой: «Хаим!». И вдруг мэр все понимает: преподобный Бэкон! Это же все люди Бэкона. Ясно как день. Граждански сознательные жители Гарлема, которые посещают митинги, — предполагалось, что именно таких соберет здесь сегодня Шелдон, — не стали бы вести себя подобным образом и выкрикивать всякие гнусности. Это работа Бэкона. Шелдон не справился. Бэкон нагнал сюда своих людей.

Мэру становится горько и жаль самого себя. Краем глаза он видит, как суетятся в клубах дымного света телеоператоры с камерами на головах. Похоже на рога. Поворачиваются туда-сюда. Им только подавай такую картинку. Они и рады. Потасовка на митинге! И конечно, пальцем не шевельнут. Трусы! Паразиты! Вши на теле общества.

Еще минута, и мэр вдруг с ужасом сознает: все кончено; невообразимо, но факт, я проиграл.

— Хватит!.. Довольно!.. Воон!.. Воон!.. Не желаем!.. Йо, Гольдберг!

Сбоку из-за кулис к мэру направляется Гульяджи, начальник охраны. Но мэр, не глядя, низкой отмашкой отсылает его обратно. Все равно, что он может сделать? При нем только четверо охранников. Не приводить же сюда с собой целую армию. Весь смысл в том как раз и был, чтобы показать, что мэр может запросто, как в Ривердейл или Парк-Слоуп, приехать в Гарлем и провести встречу с жителями.

Сквозь марево мэр встречает взгляд миссис Лэнгхорн, она сидит в первом ряду, коротко стриженная, ответственная, староста совета избирателей. Кажется, вот только что, всего несколько минут назад она представляла его собранию. Теперь она поджала губы и качает головой — мол, рада бы помочь, но что тут сделаешь? Гнев народа. Она трусит, как и все. Знает, что ее обязанность — дать отпор этой наглой публике. Ведь следующей их жертвой будут порядочные черные, такие, как она. И она это знает. Но порядочные люди здесь запуганы. Боятся рот открыть. Возвратились снова к диктату крови: они и мы.

— Убирайся-а-а-а!.. Буууу!.. Йаааа!.. Йоо!

Мэр еще раз попробовал сказать в микрофон: