— Ну что же, — попробовал я его успокоить. — Надо отыскать стог скошенного хлеба или соломы, лечь в него и пролежать весь день, а ночью двигаться. Утро вечера мудренее!

— Какое утро! — возражает Петровский. — Ведь мы утром прячемся и спим. Для нас с тобой ночь заменила день. Стало быть, ночь утра мудренее.

Я не возражало против этой существенной поправки.

Отойдя с версту в сторону, мы находим высокую копну заскирдованной соломы и быстро шагаем к ней.

— Надо обязательно взобраться наверх, — сказал я Петровскому.

— Да как же туда взлезешь? — нерешительно произнес Петровский. — Уж больно высоко. Ведь в циркачах мы с тобой не были.

Около скирды, к счастью, нашли длинный шест.

Мне, в моей практике пастушонка, часто приходилось взбираться на скирды, чтобы разыскать забредшую за холмы овечку. Несмотря на слабость, я без особого труда вскарабкался по шесту на скирду.

Но с Петровским было хуже: здесь ему как раз помешал вес. Он несколько раз делал прыжки и, как мешок, падал обратно на землю, едва добравшись до половины скирды. Наконец, после долгих усилий и не без моей помощи, он тоже взобрался наверх.

Зарывшись в солому и устроившись поудобнее, вздохнули свободно.

Вдали чернели очертания какого-то поселка.

— Это, наверное, наш лагерь виднеется, — сказал Петровский.

— Не может быть. Ведь мы целую ночь шли. Неужели мы не отшагали и двадцати верст?

— Да ведь мы шли не туда, куда надо, вот и очутились опять возле лагеря, — подумав, сказал он снова и на этом открытии успокоился.

Съели по куску хлеба и скоро заснули крепким сном.

Я проснулся первым, открыл глаза.

— Митя, ты спишь?

— Нет, уже не сплю. Близится вечер, и мы скоро двинемся в путь.

Стало быть, мы проспали около десяти часов.

Петровский поднялся и стал изучать местность.

— Петька, — сказал он, — посмотри на заход солнца и определи, куда нам надо сейчас идти. Ты ведь теперь у нас астроном.

Съели еще по куску хлеба, полежали.

Наконец Петровский поднялся, расправил свои широкие плечи, поднял меня высоко и, шутя, пригрозил сбросить на землю. Он пополз к краю скирды, а оттуда покатился на землю.

— Живей, живей! — кричит он мне. — Как бы нас не заметили.

— Итак, в путь!

Шагаем мы довольно быстро. Примерно через час перед нами вырастает какая-то деревенька. Надо ее обойти. Взяли немного в сторону.

Вдруг замечаем, что к нам приближаются две фигуры.

— Конечно, солдаты, — сказал Петровский.

Мы быстро перемахнули через ближайший плетень и притаились.

Тени принимают реальные очертания мужчины и женщины. Даже в августовской темени в их внешности нет ничего воинственного.

— Мирная, влюбленная парочка, — сочувствующе, почти отеческим тоном произносит Петровский. — А я уже нож приготовил на всякий случай. Все же некстати принесла их сюда нелегкая. Нашли бы другое место для любовных воздыханий.

Парочка располагается по соседству от нас на скамейке.

Мы лежим и испытываем чувство неловкости за свое невольное соглядатайство.

Лиц влюбленных не видно. Они сперва сидят молча тесно прижавшись друг к другу. Ее голова доверчиво склонилась к нему на плечо. Начинается поток тихих жалоб. Беседа происходила на польском языке, но смысл ее нам понятен. Девушка (зовут ее Зося) рассказывает о возобновившихся приставаниях управляющего фольварком[1] и умоляет Стасика поторопиться со свадьбой. Пан Аполлинарий (управляющий) грозится донести войту[2], что ее родители сочувствуют большевикам, что она, Зося, с комиссаром ихним во время недавнего и кстати очень недолгого постоя хороводилась, а она и в помыслах этого не имела. Что ей теперь делать? Этот лайдок[3], пся крев, на все способен. Стась должен ей помочь и так далее.

Парень горячо уверяет ее в своей любви, обещает вскоре все уладить, как только накопит немного денег. В солдаты его, Стася, не возьмут, у него одна нога короче другой. А большевики вовсе не такие страшные. Они у панов землю отобрали, мужикам отдали. А рабочие, — ну такие самые, как Зосин дядя, который в Лодзи проживает, — так в России министрами и губернаторами заделались. Еще заводы от панов фабрикантов отобрали, и чтобы жениться, не надо ходить к ксендзу-пробощу[4].

Сидя в своей засаде, мы чувствуем, что необходимо на что-то решиться. Дожидаться, пока Зося и Стась вдосталь насытятся беседой, значит — упустить драгоценное время. А нам ведь необходимо заняться исправлением ошибок, допущенных во время вчерашнего маршрута.

Петровский, не говоря ни слова, шумно раздвигает кусты и во весь свой гигантский рост неожиданно предстает перед ошеломленной парочкой.

Вслед за ним выползаю я.

Стараясь быть как можно галантнее, он приступает непосредственно к объяснениям, перемежая свою русскую речь отдельными польскими словами.

— Пше прашам, панове[5]. Прошу вас не мувить[6]ни звука. Сохраните полное спокойствие. Вшистко едно[7] вам отсюда не удрать. Мы — не бандиты, як то по-польски… не разбойники. Мы — большевики.

Стась и Зося, бледные и перепуганные, неподвижно смотрят на нас, вероятно, похожих на обычно изображаемых персонажей с дико всклокоченными бородами (не хватает только кинжалов в зубах).

— И так, нех пан бендзе ласков (не будет ли любезен пан) сообщить, где мы находимся, — продолжает Петровский, обращаясь к парню, к которому постепенно возвращается дар речи.

— А не скажет ли пан, как нам добраться скорее до своих и где находится сейчас линия фронта?

— В двадцати верстах от Калиша, — следует ответ.

Стась и молчаливая до сих пор Зося наперебой стараются нам растолковать, как и куда нам следует сейчас идти.

Парень отдает великодушно свой кисет с табаком и долго пожимает нам руки.

Девушка быстрым движением вынимает из-за пазухи носовой платочек, развязывает узелочек и застенчиво протягивает нам смятую кредитку.

Стась, не желая оставаться в долгу перед невестой, вытряхивает в могучую пятерню Петровского содержимое своего кошелька.

Мы торопливо прощаемся с новыми друзьями.

Петровский на всякий случай просит их ниц (никому) не мувить о москалях-большевиках, потому это… Тут он делает выразительный жест, понятный без слов.

Обогнув деревушку, снова шагаем вдоль обочин, растроганные несколько необычайной в этих краях встречей.

В темноте скирды неубранного хлеба встают пугающими громадами. Августовская прохлада дает себя чувствовать. Одеты мы не по сезону. Особенно ненадежна наша кустарная обувь работы Грознова, выдержавшая только одну ночь пути.

Шли мы до тех пор, пока не показалось на небе зарево восходящего солнца. Нашли скирду, взобрались наверх, так же, как и накануне, вырыли яму и легли спать.

Правда, на этот раз я долго не мог заснуть: запас хлеба был съеден, мне зверски хотелось есть.

— Ну, Петька, как чувствуешь себя? — спросил меня днем Петровский.

— Ничего, только жрать хочется.

— Ну, брат, терпи, не раскисай, сегодня попытаемся найти съестного.

В мечтах о еде лежим до наступления темноты. Подымаемся и расправляем затекшие члены. Вдруг Петровский быстро пригибает меня к соломе и сам тоже ложится.

— Сюда идут… — шепчет он мне.

Проходит минут двадцать. Мы не решаемся выглянуть, но все считаем, что беда миновала.

Неожиданно слышатся голоса. Совсем близко.

Мы не понимаем, о чем говорят внизу.

— Очевидно, деревня близко, — говорю я шепотом Петровскому.

Прислушиваемся. Внизу как будто никого нет, но странно непонятно пахнет гарью.

На небе появляется звездочка.