Управляющий. Капитан Дюваль!

Инка. Чувствуйте себя свободно, сударыня, и говорите со мной без всяких церемоний.

Эрминтруда (небрежно подходит к столу; отвечает надменно). Я не имела ни малейшего намерения разводить с вами церемонии. (Садится. Эта вольность заметно шокирует Инку.) Не могу себе представить, отчего бы мне вдруг захотелось устраивать церемонии с совершенно незнакомым мне человеком по имени Дюваль — с каким-то капитаном, чуть ли не простым солдатом!

Инка. Справедливо. Я на мгновение забыл о своем положении.

Эрминтруда. Ничего страшного. Можете сесть.

Инка (нахмурившись). Что?

Эрминтруда. Я говорю: можете сесть.

Инка. О! (Его усы уныло опускаются. Садится.)

Эрминтруда. Что у вас за дело?

Инка. Я здесь по поручению Верховного Инки Перусалемского.

Эрминтруда. Der Allerhöchst?

Инка. Так точно.

Эрминтруда. Интересно, ему не стыдно, когда его называют der Allerhöchst?

Инка (удивленно). Почему ему должно быть стыдно? Он действительно der Allerhöchst, то есть Верховный.

Эрминтруда. Он симпатичный?

Инка. Я… ммм… Ммм… я… Я… ммм… не могу судить.

Эрминтруда. Говорят, он себя очень уважает.

Инка. Почему же ему не уважать себя, сударыня? Провидению было угодно доверить его роду судьбу могущественной империи. На нем лежит громадная ответственность — ведь шестьдесят миллионов подданных видят в нем своего бога и отца и готовы по первому приказу умереть за него. Не уважать такого человека было бы святотатством. За подобные вещи в Перусалеме наказывают — жестоко наказывают. Это называется инкощунство.

Эрминтруда. Очень остроумно! А он умеет смеяться?

Инка. Разумеется, мадам. (Смеется грубо и неестественно.) Ха, ха, ха, ха!

Эрминтруда (холодно). Я спросила, умеет ли смеяться Верховный Инка. Я не спрашивала, умеете ли вы смеяться.

Инка. Справедливо, сударыня. (Ухмыляется.) Чертовски веселая игра! (Смеется искренне и добродушно и становится гораздо более приятным собеседником.) Прошу прощения. Теперь я смеюсь потому, что не могу удержаться. Мне весело. Раньше я лишь пытался имитировать смех, и попытка была действительно неудачной.

Эрминтруда. Мне сказали, что вы пришли по делу.

Инка (беря в руки шкатулку и возвращаясь к прежней торжественной манере). Верховный Инка поручил мне освидетельствовать вашу внешность и, если я сочту ее удовлетворительной, вручить вам этот ничтожный знак внимания его императорского величества. Я счел вашу внешность удовлетворительной. Извольте! (Открывает шкатулку и подает ее Эрминтруде.)

Эрминтруда (глядя в открытую шкатулку). Какой у него дурной вкус. Я этого не надену!

Инка (краснея). Остерегитесь, мадам! Эта брошь изготовлена по эскизам самого Верховного Инки. Позвольте мне объяснить ее значение. В центре вы видите щит Эрминия. Десять медальонов, окружающих щит, соответствуют десяти за́мкам его величества. Ободок — это телефонный кабель, который его величество проложили по дну Килевого пролива. Булавка представляет собой миниатюрное изображение меча Генриха Птицелова[4].

Эрминтруда. Миниатюрное! Это изображение, наверное, больше оригинала. Надеюсь, вы не думаете, мой друг, что я стану таскать на себе такую тяжесть; где это видано, чтобы брошь была размером с черепаху! (Сердито захлопывает шкатулку.) Во сколько она обошлась?

Инка. Материал и изготовление стоили полмиллиона перусалемских долларов, сударыня. Творческий вклад Верховного Инки сделал эту брошь произведением искусства. Как таковое, она стоит не меньше десяти миллионов.

Эрминтруда. Дайте ее сюда. (Хватает шкатулку.) Я заложу ее и на вырученные деньги куплю себе что-нибудь посимпатичнее.

Инка. Ни в коем случае, сударыня. Произведение Верховного Инки не может быть выставлено в витрине ростовщика. (Бросается в кресло; он вне себя от ярости.)

Эрминтруда. Тем лучше. Вашему Инке придется самому выкупить свою брошь, чтобы избежать позора, и несчастный ростовщик получит назад свои деньги. Никто другой такую брошь не купит.

Инка. Можно узнать почему?

Эрминтруда. Да вы посмотрите на нее! Посмотрите! Неужели вы сами не видите почему?

Инка (зловеще опустив усы). К сожалению, мне придется доложить Верховному Инке, что вы лишены эстетического чувства. (Встает; очень недоволен.) Верховный Инка не может породниться с особой, которая понимает в искусстве, как свинья в апельсинах. (Пытается забрать шкатулку.)

Эрминтруда (вскакивая и отступая за спинку своего кресла). Ну-ну! Не троньте брошь! Вы вручили ее мне от имени Верховного Инки Перусалемского. Она моя. Вы сказали, что находите мою внешность удовлетворительной.

Инка. Я нахожу ее неудовлетворительной. Верховный Инка не позволил бы своему сыну жениться на вас, даже если бы мальчик попал на необитаемый остров и не имел другого выбора. (Уходит в противоположный конец комнаты.)

Эрминтруда (спокойно садится и ставит шкатулку на стол). Естественно — откуда на необитаемом острове священник, чтобы нас обвенчать? Нам пришлось бы ограничиться морганатическими отношениями.

Инка (возвращаясь). Подобные выражения неуместны в устах принцессы, претендующей на высочайшее положение на земле. Вы безнравственны, точно драгун.

(Пытается побороть смех.) В то же время (садится) ваше грубое замечание не лишено остроумия и вызывает у меня улыбку. (Поднимает кончики усов и улыбается.)

Эрминтруда. Когда я выйду замуж, капитан, я скажу Верховному Инке, чтобы он велел вам сбрить усы. Они совершенно неотразимы. Наверное, весь Перусалем не сводит глаз с ваших усов.

Инка (решительно наклоняясь к ней). Что там Перусалем, сударыня! Весь мир не сводит глаз с моих усов.

Эрминтруда. Меня поражает ваша скромность, капитан Дюваль.

Инка (внезапно выпрямляясь). Женщина! Не говорите глупостей.

Эрминтруда (возмущенно) Ну, знаете!

Инка. Взгляните фактам в лицо. Мои усы — точная копия усов Верховного Инки. Весь мир занят созерцанием его усов. Мир только этим и занимается! Однако всеобщий интерес к внешности Инки Перусалемского вовсе не означает, что Инка фат. Другие монархи тоже отращивают усы и даже бакенбарды. И что же — продаются их картонные изображения на улицах цивилизованных столиц? С усами, которые при помощи простой веревочки можно поднять или опустить? (Несколько раз поднимает и опускает свои усы.) Нет, не продаются! Еще раз говорю: не продаются! Между тем за усами Верховного Инки Перусалемского наблюдают так пристально, что его лицо служит политическим барометром всего континента. Усы поднимаются — и культура расцветает. Не та культура, которую вы обозначаете этим словом, a die Kultur — вещь настолько более значительная, что даже я в состоянии постичь ее, лишь находясь в особенно хорошей форме. Когда же его усы опускаются, гибнут миллионы людей.