Я чувствовал себя утомленным и направил свои шаги к дому. Я услышал петуха, первого вестника загоравшегося дня. Вдоль крыши, на стропилах, тесным рядом сидели вороны, деятельно занятые своим утренним туалетом и глядясь как в зеркало в молочно-белое небо. По временам одна ворона с шумом поднималась, чтобы снова опуститься в нескольких шагах от своего старого места. В соседнем леске раздалось пылкое клохтанье тетерева… Легкая дрожь охватила меня; я поспешил в свой дом, в свою постель и скоро глубокий сон овладел мною.

В следующую ночь, когда я приблизился к старому дубу, Элли встретила меня, как старая знакомая. С моей стороны исчез всякий страх, и я опять увидел Элли почти с удовольствием. Я отказался от дальнейших усилий разгадать как-нибудь мое приключение и думал лишь о том, чтобы снова лететь и удовлетворить свою любознательность.

Рука Элли обвилась вокруг меня и мы начали свой полет.

«Полетим в Италию!» — сказал я ей.

«Куда хочешь, мой друг!» — отвечала она нежно. — Нежно и торжествуя склонила она ко мне свою голову. Мне чудилось, как будто ее лицо было не так прозрачно, как прошлую ночь, а черты не так туманны; она напоминала то удивительное видение, которое я имел в прошлую ночь, в момент расставания с ней.

«Эта ночь», прошептала Элли, — «длинная ночь. Такая редко бывает. Когда шесть раз тридцать…»

— «…тогда» — продолжала она, — «можно видеть, что сокрыто в других веках».

Здесь я пропустил несколько слов.

«Элли!» — воскликнул я умоляющим тоном. — «Кто ты? Скажи мне наконец!»

Не отвечая, она вытянула свою длинную, белую руку. Своим пальцем она указала на темном небе один пункт, где между бесчисленными мелкими звездами красноватым светом светилась комета.

«Как мне понимать?» — воскликнул я. — «Живешь ли ты как эта комета, блуждая между планетами и солнцами? Живешь ли ты между людьми?. или совсем..? — Но рука Элли вдруг легла на мои глаза. Я был погружен в белый туман, поднимавшийся с долины.

«В Италию! В Италию!» — шептала она. — «Эта ночь — длинная ночь!»

Туман рассеялся и я увидел под собой бесконечную равнину. Но ощущение мягкого теплого воздуха на моих щеках уже говорило, что мы были не в России; и кроме того равнина эта также не походила на наши. Туманное, лишенное растительности, пустынное пространство громадного протяжения. То там, то сям, подобно осколкам разбитого зеркала, виднелись лужи стоячей воды. Весь воздух был проникнут зловредными парами… Буйволы, олени, дикие кабаны бродили по топкой земле… Повсюду разносилось тысячеголосое кваканье лягушек… Вдали виднелись горы; с другой стороны, еще дальше, — тихое море.

— «Понтийские болота!»[44] сказала Элли. «Ты слышишь лягушек? Слышишь запах серы?»

«Понтийские болота!» — повторил я и чувство робости охватило меня. «Зачем ты привела меня в это печальное место? Полетим лучше в Рим!»

«Рим близок», — сказала она. «Готовься!»

И мы направили свой полет над старой латинской дорогой. — Из какого-то болота буйвол поднял свою неуклюжую голову и замотал рогами, откинутыми назад. Он показал нам белизну своих злых и глупых глаз, фыркая с неимоверной силой. Без сомнения, он почуял нас.

— «Рим! Вот Рим!» — воскликнула Элли. «Смотри перед собой!»

Что это за черная масса на горизонте? Гигантские быки моста? Через какую реку ведут они? Почему они местами разрушены? Нет, это не мост, это — старый римский водопровод. — Вот священная римская Кампанья; там внизу живописные альбанские горы. Их вершины и темные постройки старого акведука осветились бледным, матовым светом лучей восходящего месяца. — Скоро мы находились уже перед одиноко стоящими руинами. Был ли это когда-то дворец, или надгробный памятник, или бани? Кто мог сказать?.. Черный плющ покрывал их своими печальными ветвями, а у подножия открывались словно зияющая пасть полуразрушенные своды просторных подземельных комнат. Меня обдало пронизывающим запахом могилы, исходившим изо всех этих маленьких, хорошо соединенных камней, мраморное одеяние которых давным-давно уже исчезло.

— «Здесь», — продолжала Элли, протягивая руку. «Здесь, назови громким голосом три раза подряд имя великого Римлянина».

— «Что тогда будет?»

— «Ты увидишь».

Я подумал с минуту.

— «Divus Cajus Julius Caesar!»[45] — воскликнул я. — «Divus Cajus Julius Caesar!», — повторил я, растягивая звуки. — «Цезарь!..»

Последние звуки моего голоса еще не пропали, как я услышал… Но я в отчаянии, когда приходится описывать, что я тогда испытывал. — Прежде всего неясный, едва различимый для уха, беспрерывно повторяющийся шум, как бы от труб и рукоплесканий. Мне казалось, как будто в какой-то необъятной дали, или в бездонной глубине, двигалась бесчисленная толпа; она выступала, поднималась тесными волнами, продолжая испускать крики, но те крики, которые вырываются из груди во время страшных снов, кажущихся веками; тут над руинами потемнело. Начали подниматься, маршировать мимо тени, мириады теней, миллионы фигур… одни округляясь подобно шлемам, другие удлиняясь в виде пик. Лучи месяца разбивались в бесчисленные, голубоватые искры на этих шлемах и пиках… и вся эта армия, все эти массы переполняли друг друга, приближаясь все больше и больше, становясь все больше и больше… Чувствовалось, что они были оживлены невыразимой энергией, были в состоянии сдвинуть вселенную… Однако, нельзя было различить ни одной ясной фигуры…

Вдруг особенное возбуждение распространилось по этим волнующимся массам… они разделились, отступили назад. Caesar, Caesar venit![46] — раздались тысячи тысяч голосов, подобно шелесту листьев во время бури… Раздался глухой удар… и бледная, смуглая, увенчанная лаврами голова… голова императора… тихо выступила из развалин.

Нет, в человеческом языке нет слов, чтобы выразить тот ужас, который охватил меня в этот момент. Я сказал себе, что когда эта голова откроет глаза, когда эти губы разомкнутся, тогда я должен умереть… «Элли!» воскликнул я, «я не могу, я не хочу!.. Унеси меня прочь из Рима, прочь из этого ужасного Рима!»

— «Слабое сердце!» пробормотала она и мы полетели прочь. За нами слышался шум скрестившегося железа и величественный клич римских легионов… Тут все потемнело.

— «Взгляни и успокойся!» — сказала Элли.

Я не знал, что меня окружало, свет или туман! Ничего не мог я различить. Но я отдался упоению блаженства, когда увидел, как перед моими глазами обрисовывались благородные профили гор, красиво одетых лесами. Предо мною тянулось озеро с отражавшимися в глубине его зеленых вод и мерцавшими звездами. Я полной грудью вдохнул в себя благотворный воздух апельсинов… в то же самое время я услышал чудное пение молодого женского голоса. Возбужденный, плененный этим ароматом и этим голосом, я захотел вниз. Мы находились перед прелестным мраморным домиком, прислонившимся к тенистой кипарисовой роще. Звуки неслись из его широко открытых окон — озеро, покрытое апельсинными листьями, омывало своими тихими мелькающими волнами стены прелестного палаццо; из глубин озера поднимался террасообразный остров засаженный миртами, лаврами, каштановыми и апельсинными деревьями, покрытый портиками, каменными статуями и погруженный в целое море прозрачного света.

— «Isola Bella! Лаго-Маджоре![47] — сказала Элли. Я ответил лишь: «А!» и пожелал остановиться. Голос певицы явственнее достигал моего уха и производил на меня все большее впечатление. Мне захотелось увидеть в лицо ту, которая очаровала меня столь чудными звуками. Мы были около самого окна.

В середине салона, меблированного в помпейском стиле, и походившего более на помещение древностей, чем на современный салон, — он был наполнен греческими скульптурами, этрусскими вазами, редкими растениями, драгоценными камнями и освещен сверху двумя лампами, заключенными в кристаллические шары — сидела перед пианино молодая женщина. Наклонив голову слегка вперед, полузакрыв глаза, она пела итальянскую песню. Она пела и смеялась; серьезное, даже строгое лицо ее дышало абсолютным душевным спокойствием… Она смеялась однако же и, казалось, Фавн Праксителя, молодой и легкомысленный как и она, тоже смеялся на своем пьедестале.