— Нет! — сказала я и положила трубку,

И вот я дома. Отчаянию моему нет предела. Жалко мне стало себя. Ужасно жалко. Сбросив одежду, я бросилась в постель и, зарывшись головой в подушку, зарыдала. Часа два выла, не умолкая. Пила валидол. Не помогало. Хотела одного — скорее забыться. Но как это сделать? Я повторяла этот вопрос до тех пор, пока не уснула.

Слышу диалог:

— Как мама?

— Сносно,

— Ты кормила ее?

— Да.

— Чем?

— Куриным бульоном.

Как бы я к нему не относилась, но и с ним у меня случались счастливые минуты. На третьем году нашей совместной жизни его призвали в армию. Служил он под Брестом. Я ездила к нему. Снимала квартиру. Он вел себя безукоризненно. Я чувствовала в нем не супруга, а пылкого любовника. В те дни я написала свою лучшую работу. Мне удалось изобразить праздничное единство несовместимых предметов. Композиция натюрморта — книга, чайник и кобура пистолета. Фон деревья в цвету, открытое окно и занавеска — живое дыхание весны.

В нашу «синагогу» приняли нового художника — глухого мальчишку. Чувствую, что он — очередная жертва моих увлечений. Прошло две недели. Конец рабочего дня. Пересекла базар, Домой решила идти пешком. Он вырос передо мной словно из-под земли. Схватил за руку, пытаясь остановить. Я замерла. Он отпустил и я тут же помчалась от него вприпрыжку, вызвав удивление на его лице. Он догнал меня. Я написала пальцем в воздухе, что верю в Бога, что реальный мир гадок, что я одинока, что любви не существует. Она — наша фантазия. Он сказал, что все понял, что когда привыкнет ко мне, будет читать по моим губам. Договорились встретиться вечером.

Я думала, что мое прошлое приснилось мне, но я не спала. Я поняла это, потому что услышала бой курантов: 1, 2, 3, 4, 5, б… Грянул гимн, возвещающий начало нового дня, В мои уши ворвался дикторский текст, но очень скоро я адаптировалась, настроилась на прежнюю волну — на дорогие моему сердцу воспоминания. Улица была узкой, уютной, с домами старинной архитектуры. В начале улицы, по правой нечетной стороне стояло четырехэтажное здание, украшенное кариатидами. В нем находился райком комсомола. В конце квартала на одном из домов висела мраморная скрижаль: «Здесь с 1929 по 1941 год жил и работал выдающийся художник-баталист, академик Самокиш Николай Семенович». Дом, в котором жила я, был примечателен тем, что при великолепной готической внешности, внутри напоминал общежитие. От 3 до 6 соседей на каждую кухню, Я снимала квартиру на втором этаже. Вид из моего окна мрачный — слепая стена противоположного дома.

Целует мои руки, каждый палец в отдельности. Он такой цепкий и сильный, что волей-неволей приходится сливаться с ним, от чего меня начинает лихорадить. Но в эти мгновения он отпускает меня. Вечереет. По кронам возбужденно скользит красный закат и я подумала «разве это унижение, когда отдаешь все, что можешь отдать; я упаду на колени перед тем, кого люблю — буду целовать обувь его; любые мои поступки, вызванные любовью, священны и осмеивать их грешно». И тут я опустилась перед ним на колени и поцеловала ботинок. «Эля, что ты делаешь?!» — воскликнул он и, схватив меня за плечи, поднял, встряхивая, как бы приводя в чувство. Я не помнила себя. Я решила пить чашу любовного исступления не отрываясь, до опустошительного конца. И вдруг он заплакал. Передо мной стоял не мужчина и даже не юноша… Ребенок, губы которого дрожали. Он захлебывался от слез. Припав к дереву, он вытащил носовой платок и закрыл лицо. Все его тело сотрясалось от рыданий. Я обхватила его шею руками, повернула его голову к себе, целуя в мокрые соленые губы. Понемногу он успокоился, но все еще продолжал всхлипывать, отвечая робкими извиняющимися поцелуями. Зажглись светильники, Я взяла его за руку и потянула за собой туда… В темную глубину парка.

Моя дочь вернула меня в реальное. Приподняла и опустила на гладильную доску, оперев один конец в спинку диван-кровати. Теперь я не захлебнусь, потому что переведена в полувертикальное положение. Отвратительный теплый куриный бульон стекает по пищеводу самотеком. Я не хочу кушать, но обижать моего повара не намерена. Рот открываю добровольно. По зубам постукивает металлическая ложка… Считаю движения поднимающейся и опускающейся руки. Пятьдесят. Тарелка опустела. Процедура кормления окончена. Моя голова вновь лежит на подушке. Гладильная доска убирается за шифоньер. Лицо у дочки довольное. Сейчас побежит на свидание к своему Джафару. Уходит. Я остаюсь одна.

Когда он появился, я объяснила ему, что на втором месяце…

— Немедленно принять. Измерьте температуру, — приказал дежурной.

Меня завели в ванную комнату, предложили больничную сорочку и халат. Когда брили, я закрывала ладонями лицо и этим вызвала смех санитарок. Привели в палату. Легла на свободную койку. Повернулась к соседке. Чувствуя приближение рокового часа, попросила рассказать, какие муки предстоит мне перетерпеть, больно ли, долго ли, не умру ли я, так как это моя первая беременность. Она успокоила меня и сказала, что через два дня выпишут. Вышла походить по коридору. Из чистого любопытства заглянула в операционную.

— Заходите, — услышала мужской голос. Зашла — увидела кресло в боевой готовности и врача. Он стоял возле умывальника и тщательно мыл руки. Вытер и, обращаясь ко мне, предложил снять халат и сесть в кресло…

— Зачем? — спросила я, находясь во взвинченном состоянии.

— Как зачем? — переспросил он, ошарашенный моим вопросом. — Вы, милочка, раздевайтесь. Мне ведь некогда.

— Отвернитесь! — потребовала я. Препираясь с толстенной медсестрой, заняла чертово место и дала подготовить себя к этому аду. Ни разу в жизни мне не приходилось испытывать такой жуткой и гнусной боли. Я вцепилась в кресло. Пальцы на руках одеревенели. Я думала, что их парализовало. — Долго ли еще? — кричала я, умоляя прекратить эту пытку.

— Еще целую жизнь, душечка, — сказал он и вдруг, — готово!

Словно электрическим током пронзило меня это слово. Пошатываясь, возвращаюсь в палату. Боли не чувствую. Если она и есть, то пустячная по сравнению с той. Мимоходом глянуло в зеркало. Лицо — зеленое. Ложусь. Бездумно смотрю в окно на снег, который спокойно кружится в воздухе. Мне уже хорошо. Совсем хорошо.