— Хотите поближе?

Я кивнул. Машина свернула с дороги и, поднимая колесами саксаул, остановилась возле кладбища. Аккуратные бетонированные дорожки вели нас от одной могилы к другой. Входы в карликовые храмы — храмы, напоминающие макет сказочного древневосточного города — закрыты; на двустворчатых металлических дверях, окрашенных зеленой краской, висят замки; точно такие, как на складах нашего управления.

— Там гробы?

— У нас в ящиках не хоронят, — ответил Сейдахмед и улыбнулся, освобождая на висках чуть заметные морщинки — подошел к одному из храмов, — у нас копают яму с углублением в виде ниши — там и лежит покойник; правда, не на спине, как у вас, а на боку — лицом в сторону Мекки. Умершему оставляют кувшин с водой и лепешку. Яму накрывают плитами, потом строят это, — притронулся к стене, — или это, — показал на бескупольное надгробие, — там те, кто победнее!

Меня заинтересовали мраморные доски, заделанные в стены заподлицо — они сообщали короткие сведения о покойниках: среди совершенно непонятной мне арабской вязи встречалось и современное казахское письмо — письмо с русскими буквами.

— А кладбище действующее! — я посмотрел на Сейдахмеда.

Он ответил кивком.

— Да, но поблизости ни одного аула!

— Сюда за сотни километров привозят.

— Какой смысл?

— Родовая традиция.

— Одни мужчины! — сказал я, читая доступное: имена, даты, фамилии…

— У нас женщин хоронят отдельно — поедем?

Окрестную тишину взорвало всхлипывающее покашливание двигателя: купола качнулись — одолевая солончаковые кочки, машина выехала на трассу. Заросли саксаула исчезли… На асфальте появились песчаные наползы — стали попадаться все чаще и чаще — соединились: невольно заставили нас свернуть, кинув под протектора наезженную, вьющуюся среди барханов колею, которая тут же превратилась в лабиринт — расщепила себя на такое количество близнецов-отростков, что мы выбирали путь наугад, придерживаясь ответвлений, позволяющих нам не терять из вида клонящееся к закату солнце… Однообразная панорама утомила меня: глаза пытаются остановиться хотя бы на чем-нибудь привлекающем внимание — ничего! Пески, пески и пески… Исключение — колеса грузовых автомобилей с лопнувшими, искореженными, потрескавшимися от зноя покрышками — из года в год оставляли шофера этот металлолом на сыпучих склонах. Я представил себе, как происходила смена изношенного колеса — в руке гаечный ключ, из гортани — отборный мат: «Любопытно, — подумал я, — кому предназначались проклятия — имели ли они конкретный адрес?» Именно в этот момент наша машина осела.

— У кэнаузен сэгын![1] — процедил Сейдахмед, прислушиваясь к шипению.

Я выскочил из кабины — осмотрел колесо.

— Гвоздь!

— Загнать бы его шайтану в бок, — сказал подошедший Сейдахмед, притрагиваясь к ржавой шляпке, — придется повкалывать!

Я стою на дужках насоса. Моя спина двигается то вверх, то вниз… Из моей гортани вырывается самый сочный букет, какой можно себе представить — я поминаю управляющего — чехвостю на чем свет стоит — это он виноват, что у нас нет запасного колеса… Хорошо, что я бросил в кузов несколько камер, а так ожидай масленицу — здесь! — среди зыбучих песков! Работа закончена. Мы едем. Наши лбы покрыты испариной. Я продолжаю думать об управляющем — веду с ним воображаемый разговор:

— Замыкал на корпус, — говорю я, показывая голубой проводок. Обратите внимание, Андрей Лаврентич, изоляция не перетерлась — ее кто-то надрезал!

— Смешно, Евгений Петрович, ей богу смешно — диверсантов ищете?

— На такую хитрость только свои способны, — возражаю я спокойно, движок-то на сварочном аппарате волговский!

— Ну и что? — спрашивает он меня, как бы не понимая.

— А то, что проводок надрезали с целью — аппарат не работает, его и списать можно, а двигатель — за милую душу, налево!

Я давно убедился в том, что управляющий греет руки на всем, что можно продать. В прошлом году перед тем, как списать колеса, он отправил меня в командировку за ненужными переключателями, в этом — за моторчиками. Почему же я поехал? — посмотреть пустыню, или потому, что мне все опротивело? — и то и другое, но главное — я знал, что голубые проводки надрезаны, двигатели проданы были бы и при мне. Я не мог помешать этому — доказательство у меня есть — оно рядом со мной — в кабине:

— Как ты относишься к тому, что Андрей Лаврентич не чист на руку? спрашиваю я у Сейдахмеда — молчит — поджимает губы.

— Как? — переспрашиваю я настойчиво.

— Овцы едят ту траву, которая у них под ногами, — отвечает он мне, с еще большей сосредоточенностью всматриваясь в дорогу.

— Дай, сяду за руль! — я обращаюсь к нему с доброй улыбкой, потому что понимаю — дело не в Сейдахмеде, не в управляющем и даже не в том, что над управляющим стоит еще один управляющий — такой же, как первый; а там еще один и еще один — каждый ничем не отличается от предыдущего.

— Дай, сяду за руль! — повторяю я свою просьбу вполголоса.

Он нехотя тормозит — уловил, что у меня гнусное настроение. Мы меняемся местами: я благодарен ему и за то, что он не припомнил момента, когда я по своей неопытности чуть не разбил машину; и за то, что теперь мои глаза, мой мозг, все мои нервы поглощены действительностью — подъемами, спусками, поворотами — той реальностью, которой дышит окружающая нас пустыня.