Алька сказал, что это шлем и впереди забрало. Они с Юркой нашли палки от штор, надели эти шляпы и начали фехтоваться, как мушкетеры, но недолго: на чердаке было слишком жарко для боя.

Мы пошли в комнату старых мальчиков. Там вдоль стен полки и на них уйма всяких железяк — велосипедные цепи и колеса без шин, старые лампы, керосинки, дырявые кастрюли, болты, гайки, чего только нет, если разглядывать, целого дня не хватит. У окна — толстая доска, к ней приделаны тиски и лежат всякие инструменты. В другой половине комнаты две железные кровати, накрытые серыми одеялами. Между ними два стула и стол. На нем чайник и два стакана. На обрывке газеты — колбаса и хлеб, совсем свежие, будто только что их ели.

Мишка зачем-то полез под кровать, нашел там и вытащил ящик, прикрытый старым лошадиным потником. В ящике оказалась пачка аккуратно нарезанных листиков, похожих на страницы книг. Мишка стал делать из них бумажных голубей — очень удобно. Мы тоже.

Пускали на чердаке. Они летали плохо, тыкались в крышу, веники, балки. Алька сказал, что у них в классе бумажные голуби хорошо летают, если им к носикам пришпиливать писчие перья и пускать через окна во двор. Перьев не было. Юра предложил пускать голубей на улицу из слухового окна. Рама слухового окна была крепко прибита, никак не открывалась. Мы нашли прут от кровати, подсунули в щелку под раму и навалились трое. Рама ка-ак выскочит! Упала на пол, два стекла разбились. Мы много выпустили на улицу бумажных голубей. Было не очень интересно, потому что окно узкое, пускать приходилось по очереди и младшим почти не доставалось и, главное, было плохо видно, куда голуби летят и где садятся.

Бумажки кончились, и мы ушли по лестнице с чердака.

Сыр! Колбас!

На бревна к скотному двору мы пришли с разных сторон. Это так, для взрослых, будто мы не были вместе, как они называют — «в шайке», а каждый сам по себе.

Сидели, болтали. Говорили, что теперь еще больше попадет и что опять хочется есть.

Алька первый услыхал, как у ворот Большого дома, въезжая, громко кричал Егор:

— Сыр! Колбас! Сыр! Ко-о-лбас!

Егор приезжает за двадцать верст из города Ораниенбаума к нам в Лебяжье. У него на телеге большой длинный ящик с железной, как у домика, крышей. Сбоку открывается дверца, внутри ящика полки и там целая лавка съестного.

Телегу тащит Васька. Крупный вороной мерин. У него толстые ноги в белых чулках почти до колена и хвост, подвязанный узлом. Васька хороший, мы его любим, и он нас узнает, всех ребят. Мы кормим его хлебом и сахаром. Сахаром редко, когда удается стащить. Бабушка говорит:

— Ишь ты! Лошади сахар давать. Он дорогой. Ha-ко, горбушку, посоли покрепче — не хуже сахара. И аккуратнее давайте, глядите — прикусит.

Мы и без бабушки давным-давно знали, что, когда кормишь с руки, надо сжать пальцы и выпятить ладонь, чтобы лошадь не прихватила зубами.

Губы у Васьки толстые, мягкие-мягкие и теплые, и он так ловко похлопает ими — и нет сахара. Другой рукой в это время можно погладить Васькин лоб — он шерстистый и тоже мягкий, как плюш. И еще надо мух отгонять, они так и лепятся ему в уголки глаз.

Нам захотелось посмотреть, что привез Егор. Бабушке показываться было нельзя. Решили подкрасться. Из мальчишек пошли самые смелые: я, Юрка и Ванька Моряк. Из девчонок— одна Нинка. Мы прокрались вдоль дома за сиренью. Кусты такие густые, что нас не видно, а под ними голая земля и нарытые курами ямки. В жару они там пурхаются или спят, растянув крылья.

Когда мы крались, курицы, конечно, страшно закудахтали и выскочили на дорогу. Васька, он все время вертел головой, ждал нас с подачками, сразу понял, где мы, и заржал. Взрослые не обратили на кур внимания. Чудаки, любой бы индеец понял, что в кустах враг, если всполошились птицы.

Повозка стояла у черного крыльца Большого дома. Со всех сторон подходили хозяйки за заказами. Вышла бабушка и сразу принялась распекать Егора:

— Привез телятину?

— Привез.

— Что же ты, сатана ликующий, делаешь? К утру просила, а ты вот когда.

Я вспомнил, что маме не нравится, что бабушка со всеми разговаривает на «ты» и часто говорит грубые слова. Сережкина мама, она генеральша, всегда добавляет, что это остаток происхождения.

Егор стал извиняться. Он не виноват: около Ижоры сломалось колесо, он ходил в деревню за новым, хорошо, там друг выручил, а то бы и вовсе сегодня не доехать.

Мы все сидели в сирени, боялись выйти и были рады, когда Егор расторговался, захлопнул ящик, задвинул толстый железный засов, взял вожжи и пошел рядом, чтобы вывести телегу за ворота. Ваське не хотелось уходить без наших подарков, он все поворачивал голову и два раза заржал. У палисадника Егор нагнулся и взял из травы что-то белое, повертел в руках и спрятал в карман. Я узнал одного из наших бумажных голубей, пущенных с чердака.

Когда мы подходили к балкону, маркизы были спущены. По голосам было понятно, что там все или почти все мамы. Видна была только Сережкина мама. Она вся кружевная: и на голове, и на рукавах, и на широкой юбке — вся, как в перьях. Совсем курица, клушка и квохчет куриным голосом, все одно и то же. И тут мы услышали:

— Не удивляйтесь, у них переходный возраст.

Значит, что и у меня и у Юрки, у всех одинаковый. Ну и пусть.

Гали-Нинина мама ответила:

— Конечно. И в конце концов все это так по-детски безобидно — дуэль на кулачках. Ничего особенного, плохого они не делают.

Все мамы согласились.

Стражники

Очень рано Муська заскулила на своей кровати:

— Я не хочу просыпаться… Я не хочу наказываться… Зачем мы пили сливки? Будут наказывать… опять…

И конечно, захныкала. Такая плакса!

Я тоже страшно не хотел наказываться, но все равно надо было вставать, и хотелось завтракать. Знал, что мама объявит наказание после завтрака, будет говорить строгим голосом и Кира припрется из кухни, примется поучать и повторять свое дурацкое «кров с попки».

Я вскочил, выбежал на крыльцо, постучал погромче хвостиком умывальника, чтобы слышала Кира и не наябедничала: «Как он моется — нос смочит, и все». Вымылся не очень хорошо и решил на этот раз не чистить зубы — и без них тошно, — смочил щетку, тоже чтобы Кира не нашпионила. Тут пришел сверху Юрка и спросил:

— Ну?

Я ответил, что еще ничего не знаю, и мы вместе пошли в столовую. На столе все было приготовлено. Мамы и Киры не было. Юрка от удивления свистнул. Мы поскорее все съели, Муськи не дождались и вылетели на улицу. Алешка и Ванька Моряк нас ждали.

У кухонного крыльца Большого дома собралась масса людей и все наши мамы. Неподалеку от крыльца к столбам беседки были привязаны три верховые лошади. Очень высокая гнедая и две поменьше чалые, все страшно тощие. На песчаной, чисто подметенной дорожке, откуда бабушка даже кур гонит, черные дырки от подков и кучи конского навоза. Мы с Юркой подошли поближе. На боку у гнедой знаки — подкова и восьмерка. Нам захотелось посмотреть, какие знаки у чалых, но не вышло: гнедой заметил нас, прижал уши и оскалил зубы.

Взрослые, задрав головы, смотрели на крышу, и мы, конечно, стали смотреть. Там ничего не было видно довольно долго, потом из слухового окна показались два черных сапога со шпорами, стали болтаться в воздухе и удлиняться в грязноватые штаны с красными лампасами. На крышу с трудом выполз солдат в белой гимнастерке с погонами и в фуражке без козырька. За ним, также вперед ногами, выполз второй. У обоих револьверные кобуры и от них на шею красные шнуры.

Все взрослые зашелестели:

— Стражники! Стражники! Ищут! Что ищут?

Стражники гремели сапожищами по крыше, как слоны. Мы, все ребята, залезли в толпу послушать, что говорят. Я подкрался к своей маме. Открыто подойти нельзя, сразу: «Идите играйте, нечего вам тут делать».

Рядом с нашей мамой стояла Гали-Нинина, сказала:

— Маруся! Хорошо, что Петя и Коля уехали.