— Ишь ты, не по-нашему все!

— С немцев все шло у нас в Беловодье. Раньше-то, при царях, их приглашали уму-разуму учить русского мужика, а теперь — они без приглашеньев…

— Знамо! Посади за стол, а уж ноги и сами на стол, — сказал Кутушкин и поднялся, повесил исподнюю рубаху рядком с гимнастеркой.

Обуваясь, Костя спросил, нет ли поблизости воды.

— Бочажина! Можа, дождевая или родничок, — ответил тот, с ленцой отмахнув рукой назад, за ствол сосны. — Вон, в низинке! Ополоснешься и попьешь.

Оставив шинель, вещмешок на земле, не прибрав их, Костя тронулся за сосну, угадывая за сплошным подлеском различимую прореженность, там, наверное, и была низинка, о которой говорил тамбовчанин; вновь с приливом ревности подумал о его сметливости и тут же, казалось, в малологичной связи вспомнил, что недели две назад, в последний день его кратковременных обязанностей связного командира роты, Шиварев сказал:

— Вот что, боец Макарычев, народу стало с гулькин нос, каждый на учете… Вы — отменный стрелок, нечего вам в связных. Возьму Путинцева — толку от такого стрелка как от козла молока. Пусть уж в связных.

Словно бы Костина мысль о командире роты передалась тому: Костя отошел всего с десяток шагов к бочажине, как вздрогнул, услышав зычный голос:

— Не жечь костры! Прекратить! Затушить немедленно!

Кое-где, в двух-трех местах, среди леса уже потянулись вверх жиденькие дымки. Шиварев быстро шел по лагерю, и Костя увидел, что ротный ранен: правая рука его висела на бинтовой, загрязненной и излохматившейся перевязи. Рана скорее пустячная, и Костя в согласии сказал про себя: «Прав комроты, авиацию не ровен час накличут!»

Не дойдя до поляны с бочажиной, хотя уже видел ее, представил — сейчас умоется, ополоснет грудь, спину, — Костя снова услышал энергичное шиваревское «воздух!», и тотчас разноголосицей полетело, будоража лагерь:

— Воздух!.. Воздух!..

— Рассредоточиться! — командовал Шиварев. — Пулеметчикам и петеэровцам приготовиться к отражению самолетов!

Лагерь охватила суета, будто ненароком копнули, пошевелили муравейник: одни бежали, подчиняясь команде «рассредоточиться», другие метались с винтовками, противотанковыми ружьями, не зная в точности, что делать: раненый, с перебинтованной головой боец, в гимнастерке без ремня, бросился сначала в одну сторону, туда, где был Костя, таща волоком шинель и мешок, потом вдруг, будто на него набросили невидимый аркан, остановился тараща глаза, после рванул обратно. Костя, сбитый с толку неразберихой, в недоумении остановился, с тоской подумав, что не удастся хотя бы напиться, и тут, в суматохе и гаме, явственно услышал знакомый давящий звук, — он нарастал, усиливался. «Немецкие самолеты… Бомбардировщики!..»

Кинувшись назад, Костя в несколько шагов очутился возле сосны, где оставил свои солдатские пожитки. Кутушкин оказался одетым — когда только успел? — вещи его собраны, он сворачивал в узел его, Кости, шинель и плащ-палатку.

— Воздух воздухом, а вещички негоже кидать! — назидательно встретил он Макарычева.

Невозмутимость тамбовчанина взбесила Костю.

— К черту вещи! — крикнул он. — Диски давай!

И ринулся к «дегтяреву», прислоненному к стволу старой, в корявых трещинах сосны, — то ли пулемет в панике забыли, то ли он был бесхозным. Только бы там очутились в диске патроны, только бы… Впопыхах, еще за кронами деревьев не видя самолетов, но чувствуя их совсем близкий гул, заставлявший съежиться всем нутром, Костя рванул пулемет за ствол у дульного раструба, метнулся к поляне, на которую две минуты тому шел, чтоб умыться, и снова крикнул Кутушкину:

— Диски!.. Диски давай!

В следующую секунду словно бы уже где-то сзади возник тонкий свист, нарастал, обвально усиливаясь, будто зацепив и беспощадно выдирая какой-то нерв внутри у Кости. Бежать было трудно, подкашивались ноги, чудилось — свист вот-вот настигнет, полоснет по спине огненным кнутом, рассечет надвое. Затрещали беспорядочно винтовочные выстрелы, прошила первая гулкая очередь пулемета, — бил станковый, но звуки поглотил неимоверно вмиг выросший свист, рванул огромной силы удар, дернуло землю под ногами, тугая волна качнула воздух. Последующие взрывы сливались, воздух вибрировал — стальная пластина под ударами молота.

Оглянувшись на бегу, он увидел: там, метрах в двухстах, откуда, как ему казалось, он слышал совсем недавно стоны, все было в черном, чудовищно-вспученном месиве.

Костя добежал до поляны, поросшей травой, тронутой уже желтизной, блеснула лужица воды, еще совсем недавно такая желанная, а слева увидел надломленное на уровне глаз, поваленное дерево; вершина его при падении в двух местах перешиблась, ветви с посохшими, будто подпаленными иглами валялись в стороне. Казалось, сам случай уготовил здесь стойку для пулемета, и Костя быстро приткнул тяжелый граненый казенник на сломе дерева — пулемет удобно лег в ложбинку.

Ему просто везло, как разгоряченно, во вспыле представлял он себе, потому что, успев приладить пулемет, клацнуть затвором и дослать из диска патрон, как тройка самолетов выплыла над лесом у дальнего конца поляны. Прильнув щекой к прикладу, Костя вынес вверх ствол пулемета, нажал спусковой крючок. Не слыша выстрелов в наплывшем и все поглотившем гуле, он чувствовал только размеренно-частые толчки, отдававшиеся в плече. Самолеты приближались, гигантски вырастали, точно бы набирая высоту. Он уже видел черные их кресты на распластанных крыльях, сейчас они пройдут над головой, — и Костя, задирая ствол пулемета, давил без роздыху закостенелым пальцем спусковой крючок.

В тот самый миг, когда он с ужасом подумал, что самолеты пройдут, что он так им ничего и не сделал и они опять там, позади, сбросят бомбы на мечущихся по лесу людей, в Костином сознании одновременно отпечаталось: Кутушкин, выскочив на поляну, кособоко, открыто бежал к нему, обвешанный через плечи узлами, в руках — диски, а из чрева последнего самолета высыпались конусные предметы — уступом полетели к земле, под левым двигателем блеснул язык пламени, выметнулся дымный шлейф, уплотнялся на глазах, и самолет, клюнув носом, пошел вниз к лесу…

Свиста бомб Костя не слышал. Он не знал еще той простой закономерности, что «свистящая бомба — не твоя». Разломивший голову слепящий свет, будто от расплавленного свинца, хлынувшего в аварийно пробитую летку, и страшной силы удар оказались внезапными, — Костю отшвырнуло, точно песчинку, от сломленного дерева, и темнота сомкнулась над ним.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Привокзальный пустырь с угольным дымом, который наносило от паровоза, стоявшего под парами в голове наскоро приспособленных для перевозки людей теплушек, был запружен до отказа — больше женщинами, детьми: из Свинцовогорска и ближайших деревень отправляли первый эшелон мобилизованных. Сгрудились в беспорядке у переезда подводы — десятка два, лошади распряжены, вздергивали мордами, упрятанными в торбы с овсом, отхлестывали хвостами — отгоняли слепней и мух. Возле шлагбаума, перекрывшего переезд, стояли три стареньких пыльных полуторки, — верно, на этих повозках и машинах доставили мобилизованных из деревень. В плотной толпе пересекались, мешались голоса, где-то вспиликивала на тоскливой ноте гармошка, зачиналась песня и обрывалась — ее относило ветром: день был хотя и солнечным, но ветреным и оттого знобким не по-летнему. В толпе, живой, подвижной, приметны очажки, а то и островки: собирались семьями и покрупнее — поселками, деревнями. Стягивались вокруг мобилизованных — тех легко было признать по заплечным котомкам, по самодельным фанерным чемоданам.

Когда приехал секретарь горкома Куропавин, в центре запруженного пустыря уже стоял грузовик с откинутыми бортами. Куропавина и проводили к нему, помогли взобраться наверх. За ним на площадку кузова набилось разного начальства, — он уже и не помнил, кто тут оказался.

Низенький взмыленный военком, майор Устюжин, засуетился, нырнул в толпу и будто канул там, но тотчас перекатом поплыло: