- Да, - ответила я. - Но это ничего.

- У нас еще много работы. Уснешь или только спину обколоть?

Хоть мне по-прежнему было страшно, засыпать не хотелось. Все, кто собрался сейчас вокруг меня, были настолько довольны, настолько искренне счастливы, что пропускать даже минуту их праздника было жаль. Тем более, что причиной этого праздника оказалась я, а в последнее время мне редко доводилось вызывать у кого-то такие эмоции.

- Обколоть спину.

- Хорошо, - с веселым удивлением согласился Леон. - Чтобы не скучала, позовем твоего друга.

Через минуту спина перестала болеть, а еще через несколько я смогла смотреть на мониторы.

Пришел Микаэль. Он был одет так же, как врачи, в светло-зеленый мешковатый комбинезон, и, несомненно, был первым в истории человеком, не выглядевшим в такой одежде нелепо. Он пристроился рядом со мной на высоком стуле.

- Как ты? Не больно?

- Нет. И даже не страшно.

- Это здорово, хотя и неожиданно. Я собирался держать тебя за руку, гладить по голове и уговаривать не волноваться.

Кто-то из врачей хихикнул. Леон сказал громко:

- Да успеешь еще, у вас все впереди.

Поскольку голос Микаэля чуть-чуть дрожал, я предложила:

- Давай наоборот? Подставляй голову.

- Не-не, в другой раз! - запротестовала Натэлла. - Лора, на всякий случай не шевелись. Тут у нас... тонкая... ювелирная... работа...

Мониторы показывали, как узкие пинцеты медленно и точно складывали паззл из осколков позвонка. Это захватывало почти гипнотически, однако Натэлла быстро устала, и ее сменил кто-то другой. Постепенно напряжение вытеснило эйфорию - шутить перестали. Я оторвала взгляд от экрана и, насколько позволяло положение, огляделась. Микаэль смотрел на монитор, как зачарованный. Его идеальный профиль четко вырисовывался на фоне темной стеклянной стены, позволяя любоваться собой, сколько влезет.

Через некоторое время я убедилась в полной недоступности для понимания, почему и зачем он находится рядом со мной. Я могла сказать про него только одно - чужой. При воспоминании о его самоуверенном "давай поженимся" у меня внутри слово вырастали шипы. Он был из другого мира, не представлявшего никакого интереса, из жизни, которая казалась наказанием. Чтобы привыкнуть к нему, нужно было измениться гораздо сильнее, чем он предлагал - надо было вообще перестать быть собой, но мне это не за чем. Пусть несколько раз брошенная, я себе вполне нравилась - я шестнадцать лет становилась такой, как сейчас, и иногда это давалось нелегко. Иногда приходилось преодолевать инертность и лень, искать никак не проявлявшиеся способности и развивать их почти с нуля, приходилось исправлять поведенческие ошибки, мешавшие другим принимать меня такой - и я не желаю отменять все это. Наконец, именно такую меня спас Президент.

Надо сказать Микаэлю, что нам не нужно встречаться, что мы не поженимся. Прямо сейчас? Чтобы он встал и ушел? Да.

Вдруг он повернул ко мне лицо и посмотрел в глаза. Он все понял. Не давая возможности переключить внимание на что-то другое, он затянул меня в свою "тишину", которая внезапно стала уже не просто личным ментальным пространством, а пространством, наполненным чувствами, воплощенными в образы - динамичными, стремительно меняющимися, словно ветер, играющий с языками пламени. Его личный мир бушевал, готовясь к катастрофе. Для него было невозможно потерять меня.

"Я изменюсь! - с энергией, способной сдержать землетрясение, произнес он. - Я буду каким тебе удобно. Я смогу!"

В эти короткие слова Микаэль облек такую абсолютную, вселенскую покорность, что сомнений не осталось - я почему-то стала центром его мира, якорем его личности. Я не имела права обречь его на гибель, покинув этот мир.

Он удерживал мой взгляд, пока не убедился, что я сдалась, и лишь после этого отпустил, но положил ладонь на мою руку, будто боялся, что я от него убегу - хотя бы мысленно.

Я закрыла глаза. Кто ловчее поработал с моим мозгом во время этой операции, еще вопрос.

19. Несгибаемость

Потом ничто в его поведении не напоминало о той буре и той покорности. Микаэль не заглядывал мне в глаза, не требовал внимания, и больше за руку не хватал. Он помогал ненавязчиво и даже приходил в палату нечасто.

Я встала уже через час после операции. С ногами теперь было все в порядке, словно они никогда мне не отказывали. Спина болела немилосердно. Лежать на ней я по-прежнему не могла.

- Хочешь вернуться на базу? - с сомнением спросил Микаэль, когда стало понятно, что любой наклон представляет собой неразрешимую проблему.

- Конечно, - ответила я.

Пропустить практику было немыслимо. Хотя я много сделала для проекта и оценка участия мне уже гарантирована, не закончить его было невозможно. Я прежде всего архитектор, а потом все остальное.

Микаэль это понимал, поскольку сам был таким же. Понимал и Кастор, который на второй день больничной жизни привез огромную упаковку кристалл-геля, моего любимого материала для моделирования. Я лепила целыми днями, всё, что приходило в голову: жилые дома, школу, корпус больницы, отвлекаясь только на еду и прогулки с Микаэлем.

Спина болела немилосердно. Впервые после операции ощутив эту даже не ноющую, а воющую и скрежещущую, боль, пока никого не было рядом, я быстро, чтобы не дать себе задуматься, вспомнила состояние сознания, при котором боль отступала, и это сработало почти мгновенно. Держаться в таком состоянии долго было не очень удобно - отказывало периферическое зрение и немели пальцы, но приспособиться к этому в перспективе вполне возможно. Да и главное - боли нет...

Боли нет - это первая мысль. Вторая: я снова смогу поговорить с Президентом? Так, чтобы он ответил на любой мой вопрос? Я уже собралась мысленно к нему обратиться, но вдруг почувствовала острый холодок внутри - сработал инстинкт опасности. Почему? Простая детская боязнь потревожить важного взрослого? Ой, нет. Саша научил меня безусловно доверять этому инстинкту, и сомнений нет: что-то было не так. Что-то неосознаваемое, но ощущаемое в этот раз отличалось от предыдущего, удачного "сеанса связи". Что? Сейчас день. Господин Президент не спит. Вот что.

Вряд ли о будет откровенничать со мной в трезвом уме и твердой памяти.

Повторить опыт ночью не удалось: мне вводили обезболивающее, не спрашивая разрешения.

Микаэль умел быть милым. Когда он приходил, я заставляла себя вежливо улыбаться, и он делал вид, что не замечает натянутость этой улыбки. Он рассказывал, с кем познакомился в больничных коридорах, и однажды привел трехлетнюю девочку, дочку только что прооперированной иностранки, с которой нянчились все по очереди. Взрослый мужчина с маленьким ребенком на руках выглядел очень трогательно... Микаэль помогал мне вставать с кровати, а первые три дня после операции вообще поднимал на руки и осторожно ставил на пол, пока шов на зажил настолько, чтобы позволить мне подниматься самостоятельно. Самостоятельные подъемы, впрочем, давались очень тяжело, отнимая уйму сил, мобилизуя всю изобретательность, и в это время Микаэль поступал единственно правильным образом - он ничего не делал. Не помогал и не советовал, позволяя справиться самой. Когда мы гуляли по внутреннему двору больницы, он всего лишь был рядом, готовый в любой момент подставить руку.

Через неделю после операции меня отпустили. Приехал Кастор, чтобы подписать какие-то документы. Натэлла попросила быть на связи и каждый день рассказывать ей о "поведении" спины. Заведующий отделением передал через нее просьбу оставить поделки из кристалл-геля в качестве украшения и, кроме того, он хотел бы показать кому-то из Строительной корпорации, каким должен быть новый корпус больницы. Этим он жутко мне польстил, и я согласилась (тем более, что вовсе не собиралась куда-то их тащить).

Микаэль и Кастор, как обычно, молча посовещались, и на базу меня повез Микаэль.