Музыку, видно, подкрутили, потому что она стала пробиваться через шум падающей на крыши воды. За запотевшим стеклом плавно двигались в такт блюзу две тени – длинные в свете свечей и редких молний. Я щелчком отправил окурок в мокроту. Когда это мама в последний раз танцевала? И если она танцует – значит, ей хорошо? С ним хорошо, с этим адвокатом? И чего мне теперь делать? Тут сидеть, пока он не уйдет, или пока меня молнией не треснет? Или зайти в тепло и чувствовать себя дебилом?

В пластиковую перегородку лоджии что-то стукнуло. Я вздрогнул и чуть не слетел с табуретки: в окно сунулась волосатая лапа соседа.

- Эй, огонька не найдется?

По ходу, дождь и турецкий темперамент остудил. Я молча вложил в смуглые пальцы зажигалку. Рядом шумно затянулись. Блин, глючит меня, или у соседа курево с чудо-травой? Поразмыслив, я робко высунул нос в щель:

- Не угостишь?

Перед моей физиономией возник подмоченный дождем «фак».

- Рано тебе еще, - закашляли за перегородкой.

Мля, кругом облом. И вот именно этот момент мама выбрала, чтобы шагнуть на балкон и радостно сообщить:

- Жень! Себастиан приглашает нас в Обсерваторию!

[1] Луна по-датски - Måne

Собака бывает кусачей

В обсерваторию мы в тот раз так и не попали. Конечно, мама потом сказала, что это я во всем виноват. В общем, отчасти оно, конечно, так. Но только отчасти. Потому что я же не специально! И вообще, не надо было человека доводить.

Пилить мать меня начала еще тем вечером. На следующий день вернулась от знакомых тетя Люся, и после школы они продолжили – уже в два смычка.

- Наркоман! – стонала ма, капая сердечное в чашку с котятами. – Где ты достаешь эту дрянь? И откуда у тебя на нее деньги?

- Раз уж тебе обязательно надо было обкуриться, - нехорошо блестела золотым зубом тетя Люся, - то почему в такой день? Ты же мне обещал! – и замахивалась поварешкой.

Я пытался уклониться от орудия женской мести и объяснял про соседа. Мне не верили и даже вещи перерыли - всю синюю спортивную сумку, в которую я покидал свое добро, когда мы среди ночи от Бо уматывали. Конечно, ничего не нашли. Что я, дятел, что ли, дурь дома хранить? Особенно после того, как Бо однажды спер у меня косяк.

- Нет, ты признайся, это сосед тебе продает? – наседала тетя Люся, не забывая помешивать борщ. – Знаю я их, этих муслимов. Алкоголь не пьют, свинину не жрут, а как гашиш-анаша, это вам пожалуйста. Это он, чурка-паразит?

- Он не продает, - оправдывался я. – Он просто сам вчера курил. Это его ма унюхала, я тут не при чем.

- Да, и в прошлый раз ты тоже был не при чем, - мама, задыхаясь, привалилась к стене и закатила глаза. – И анализы, конечно, соврали. И шины герру Хольсту ты не прокалывал. Они сами лопнули. Все четыре сразу. И на капоте его машины ты не писал: «Расист». С двумя «С».

- С двумя - это не я, - устало объяснял я, косясь на испускающий облачка вкусного пара суп. – Уже сто раз вам это говорил. И вообще, я с тех пор – ни-ни. Только Хольст этот и правда расист, он к сестре Мемета и другим девчонкам цепляется, которые в платках.

- А тебе-то что? Ты разве в платке? – поучала тетя Люся, шаря в шкафу в поисках соли.

- Нет, но если бы я пришел в платке, то этот гомофоб точно бы...

- Люсь, у тебя валерьянка еще осталась? – простонала мама, щупая себе пульс. – Я не выдержу этого, точно не выдержу.

- Не все так плохо, Катюш, крепись, - повариха энергично затрясла солонкой над борщом. – Себастиан этот ведь ничего не заметил? Не заметил. Вас в Планетарий пригласил?

- В Обсерваторию, - поправила ма.

- Пригласил, - подытожила теть Люся, убавляя огонь под кастрюлей. – Значит, главное, чтоб твое чадо в субботу не напортачило. Слушай, а может, Женьку вообще с собой не брать?

- Ну как же не брать, - отмахнулась мама. – Это ведь ради него Себастиан все затеял. Приятное хотел обормоту сделать. А у моей бестолочи одно на уме...

Ну, в общем, как мне было не свалить при таком раскладе? Даже борща не поел, а я его жуть как люблю. Хорошо хоть дождь больше не шел, только лужи везде подсыхали. На улице – ни души. Ужин, дело святое. Только за приоткрытыми окнами первого этажа ложки-вилки брякают. Я закурил, чтобы приглушить голод, и поплелся к путям.

Каждый день я этой дорогой ходил в школу, чтобы срезать напрямик, через железку. Конечно, на той стороне специально для таких находчивых поставили высокий забор-сетку, но я наловчился через него лазить. Все лучше, чем крюк в пару километров, особенно когда у тебя даже велика нету. Сейчас, правда, в школу я не собирался. Свернул у путей влево и побрел вдоль промзоны.

Заводы, склады и транспортные фирмы уже закрылись и обезлюдели. Поезда тут тоже ходили редко, особенно вечером. Даже собачники по случаю священного часа жратвы сидели дома и лопали картошку с коричневым соусом, а их питомцы – сухие корма и косточки, очищающие зубы. Короче говоря, вокруг были только май, холод и природа. Я продрался сквозь цветущий шиповник и присел на бетонные плиты, вот уже который год лежавшие на парковке для грузовиков.

Нет, спрашивается, вот чего я психанул? Сидел бы сейчас, уплетал теть Люсин борщ с черносливом за обе щеки. Все-таки паршивый у меня характер – и другим от него достается, и самому никакой радости. Неужели мама права, и я весь уродился в отца? Остается только на слово ей верить, ведь я его никогда не видел. В смысле, живьем. А на фотке – только один раз. И то потому, что случайно ее нашел. Я тогда мелкий был, мать меня дома одного оставила ненадолго. Ну а я от нечего делать полез шнорить по ее вещам – типа, клад искал. Добрался и до шкатулки с украшениями. Каких сокровищ там только не обнаружилось: разноцветные бусы, блестящие бриллиантики, даже брошь в виде бабочки! А на самом дне лежала маленькая черно-белая фотография.

Сначала я удивился – зачем маме фотка какого-то чужого дяденьки? Да еще намного моложе ее? Потом присмотрелся внимательнее, глянул в зеркало. Уши-локаторы – есть. Вихор на макушке для связи с космосом, как говорила ма, торчит? Торчит. Волосы светлые, глаза темные, ресницы длинные и загибаются по-девчачьи - сплошное огорчение. Тип на фотографии мог бы быть моим братом. Старшим. Таким, какой был у соседа Петьки, и какого мне всегда хотелось иметь.

Я тогда насмотрелся с мамой сериалов и передач типа «Жди меня». Ну и спросил, когда она вернулась: куда брата дела? Тут-то и выяснилось про фотку и шкатулку. В тот день мама меня отшлепала – в первый и последний раз. Потом расплакалась и заперлась в ванной. Я напугался до усрачки, ревел под дверью и просил прощения. Кончилось все тем, что мы пили на кухне чай с вареньем, и мама объяснила, что на фото был мой отец – такой молодой, потому что они тогда только познакомились. И что слышать она ни о нем, ни о фотографии больше не хочет. А если я еще раз в ее вещи без спроса залезу, то навеки вечные лишусь мультиков и телевизора.

Фотку эту я с тех пор никогда не видел. Но часто вспоминал ее и думал вот о чем. Люди могут причинять боль, даже когда их больше нет. Даже через время и расстояние. И делают они это через оставленные ими вещи. Если я когда-нибудь решу уйти, то все заберу с собой. Но вещей так много, люди просто обрастают ими. Я не хочу ничего иметь. Только самое необходимое, то, что смогу унести с собой. И еще не хочу фотографироваться. Неизвестно, где и у кого может оказаться мое лицо. Вот Мемет рассказывал, у мусульман раньше вообще запрещено было изображать человека. Наверное, все-таки что-то в этом есть.

Я утер покрасневший нос и вытащил из кармана наушники. Забацало в них с того места, где я остановил трек в прошлый раз.

Бритни Спиарс – милашка.

Курт Кобейн – мертв.

Но ты - суперлига

С улыбкой кубка мира.

Но ты – суперлига.

- Чо слушаем? – Мемет возник из-за спины так внезапно, что я чуть жвачку не проглотил. Рядом Ибрагим – ухмыляется во всю свою лошадиную морду.