Он был ловко скроенный малый, лихо, с заломом на правый бок носивший свою бескозырку…

Кроме матросов и солдат, которых в общем было двести пятьдесят человек, в эту вылазку шло и восемьдесят рабочих с лопатами, которыми должны они были повернуть в сторону врага его ложементы против третьего бастиона, а что ложементы эти будут отбиты, в этом, конечно, никто не сомневался.

Начались уже осенние заморозки; ночь ожидалась холодная, но зато землю затянуло, не стало сильно надоевшей всем грязи; шаги людей были нетрудные и неслышные.

Однако для вылазки всё-таки было рано, — это знал по опыту Бирюлёв.

Должна была после полуночи взойти ущербная луна, а при её свете, хотя бы и сквозь тучи, кругом обложившие небо, можно гораздо лучше провести вылазку, чем в темноте, хотя местность перед бастионом и была достаточно знакома.

Местность эту видели каждый день, так как собирались команды охотников и рабочих на батарее Перекомского, где была землянка Бирюлёва.

Матросы были тоже с этой батареи, как Кошка, Шевченко, Рыбаков, Болотников, или с третьего бастиона, а охотцы и волынцы из прикрытия этой батареи.

Волынцами командовал юный прапорщик Семенский, охотцами, которых было вдвое больше, — поручик Токарев, но ни тот, ни другой ни разу до этого в вылазки не ходили. Бирюлёв прошёл вдоль шеренг проверить — всё ли в порядке у людей, довольно ли патронов, у всех ли рабочих есть кирки и лопаты, сколько заготовлено носилок для раненых… Сказал солдатам, что полагалось говорить перед делом: какие именно ложементы приказано начальством занять в эту ночь, какой взвод должен в них залечь потом и что делать; как рабочие должны переделать ложементы, чтобы смотрели они в сторону неприятеля, чтобы в них для ружей были бойницы, чтобы вполне укрывали они стрелков, — и закончил, как обычно принято заканчивать все подобные обращения к солдатам:

— Держать строй, ребята! Локоть к локтю, плечо к плечу! Иначе перебьют, как перепёлок. Смотри!.. А если я буду убит, слушать команду поручика Токарева. А если с его благородием, поручиком Токаревым, что случится, так что уж не в силах он будет командовать, то его замещает прапорщик Семенский…

В небе было темно, вблизи расплывались очертания даже знакомых лиц, а шагах в двадцати совсем уж нельзя было ничего различить: такое освещение для вылазки не подходило, поэтому Бирюлёв добавил:

— Пока не взойдёт месяц, стой себе, ребята, вольно; у кого есть тютюн, кури, кто не выспался днём, приткнись где-нибудь и спи… Спишь — меньше грешишь, а встанешь — свежее будешь… Шуму лишнего не делай, огня неприятелю не показывай… Когда приказано будет строиться, живо стройся!

Бирюлёв, разрешая солдатам поспать перед вылазкой, сам думал только о сне, так как всю предыдущую ночь пришлось ему простоять на батарее, а днём заснуть тоже не удалось. Он забрался в свою землянку, прилёг там одетый, как был, и заснул сразу и крепко.

Гротгус добрался до третьего бастиона как раз в то время, когда Бирюлёв спал, и, по новости дела, очень был этим озадачен, так что уж самому адмиралу Панфилову пришлось объяснять адъютанту Сакена, что Бирюлёв своё дело знает и удобного для вылазки времени не проспит.

Бирюлёв же, ложась спать, приказал Шевченко разбудить его часа через два, когда, по его расчёту, должна была подняться луна.

Луна поднялась, наконец, хотя и ущерблённая, но огромная, и тучи сдвинулись к противоположной от неё стороне горизонта.

Шевченко растолкал вестового лейтенанта, и с трудом удалось им вдвоём добудиться мёртвым сном спавшего Бирюлёва.

Но когда он вышел из землянки, то зажмурил глаза от света: столько лилось этого света от тупо уставившейся в землю однобокой луны, что белые амуничные ремни, перекрещённые на богатырской груди Шевченко, сияли, как днём, искрились штыки солдат и бляхи их поясов, и девичьи глаза юного Семенского горели будто огнём вдохновения.

— Вот досада какая! — потягиваясь, сказал Бирюлёв. — Куда же ты вымел все тучи, Шевченко? Ведь теперь мы попали из огня в полымя!

— Ночь ещё долгая, ваше благородие, — утешил его Шевченко. — Може, ещё и захмарит.

— Хорошо, как захмарит, а если нет?

Он вынул свои часы, заводившиеся без ключика; было около двух. Ждать ещё было, пожалуй, непростительно, идти теперь же было нельзя. Впрочем, на луну надвигалось тонкое белёсое облако…

Бирюлёв приказал командам собраться и построиться, и минут через десять все снова стояли в шеренгах, так что Гротгус мог, наконец, передать, что начальник гарнизона благословляет всех и желает полной удачи во славу русского оружия.

Однако и после этих торжественных слов Бирюлёв всё-таки не решался вести свою роту, и Панфилов с ним вполне согласился.

Но вот через полчаса, не меньше, к тому тонкому белёсому облачку, которое проскользнуло над луною, потянулись другие, погуще; блики на штыках и бляхах померкли, поручик Токарев, передёрнув от заползающего под шинель холодка плечами, сказал Бирюлёву:

— А знаете, кажется, даже вот-вот снежок пойдёт.

— Если и в самом деле, было бы как нельзя лучше, — повеселел Бирюлёв и, когда действительно закружились снежинки, скомандовал вполголоса:

— На молитву! Шапки долой!

Сняли фуражки, перекрестились три раза…

— На-а-кройсь!

Потом ещё две-три обычных, но необычно отозвавшихся у всех в сердцах команды, и люди пошли во взводной колонне из укрепления в поле.

Все старались идти отнюдь не так, как их учили ходить в мирное время, звонко отбивая шаг, а как можно легче и неслышней ступая, но часовые, лежавшие в секрете впереди неприятельских ложементов, заметили тёмную движущуюся на них массу. Это были английские ложементы; можно было надеяться, что часовые там спят, однако вышло иначе. Один за другим раздались три гулких выстрела… Потом сигнальная ракета взвилась и рассыпалась красными огоньками в небе, за ней другая… И вот по всей линии противника началась оживлённая пальба.

Панфилов, который стоял с Гротгусом, выжидая, как пойдёт вылазка, сказал недовольно:

— Вот видите, как иногда бывает!.. Неудача! Завидели, проклятые… Не дали нашим и пятидесяти шагов отойти.

— И что же придётся им сделать в таком случае? — обеспокоился Гротгус.

— Что?.. Просто надобно отозвать их назад, чтобы не перебили напрасно, — вот и всё, что придётся сделать.

И Панфилов действительно послал к Бирюлёву вдогонку ординарца унтер-офицера, правда не с приказом, а только с разрешением вернуться.

Ординарец добежал запыхавшись. Бирюлёв остановил роту. Выслушал посланца адмирала. Понял, что от него теперь зависело, вести ли людей вперёд, или назад. И стало как-то неловко поворачивать их обратно, командовать «налево кругом». Однако он знал, конечно, и то, что многих из них стережёт уже там, впереди, смерть или увечье, поэтому он обратился вполголоса к передним:

— Назад или вперёд идти, братцы?

— Вперёд! — тут же ответил ему Кошка.

— Вот Кошка говорит, что лучше вперёд, а вы как?

— Ночью все кошки серые! — отозвался весело Елисеев, а кто-то дальше, из рядов пехоты, подхватил:

— Все мы — кошки!

И потом пошло по рядам, как общий выдох:

— Все — кошки!

— Ну, раз все — кошки, значит, вперёд! Так и передай его превосходительству, — обратился Бирюлёв к ординарцу.

Как раз в это время и снег пошёл гуще и пальба затихла, только трубили в рожки горнисты в траншеях да кричали часовые.

— Вперёд, ма-арш! — скомандовал Бирюлёв.

Идти нужно было в сторону — не к англичанам, а к французам, которые гораздо энергичнее англичан придвигались к четвёртому бастиону и вели к нему мины с явной целью его взорвать.

Рота Бирюлёва шла уверенно и с подъёмом, тем более что не было пока в ней никаких потерь, несмотря на пальбу.

Обогнули острый холмик, прозванный Сахарной головою; недалеко уж должны были, по расчётам бывалых в вылазках матросов, начаться французские ложементы на взгорье, однако оттрубили горнисты, откричали часовые, — настала какая-то подозрительная насторожившаяся тишина…