И этот холоп теперь закупу Могуте словно брат родной, единой бедой — боярскими путами стреножены.

Могута, завидев Бажана, обрадовался. Знал он, что холоп не имел своего крова — в тесном пристрое Сигурдова терема жил. А кто живёт на чужом дворе, знает его, как свой. Могута остановил Бажана, опустил большую ладонь на его костлявое плечо.

— Мы с тобой, Бажан, у Сигурда как два мерина. Пока работаем, нас как-то кормят. Придёт смертный час, обоих сволокут в овражьи откосы, воронью на прокорм.

— Что ты, Могута? — Бажан вскинул серые испуганные глаза, часто заморгал покрасневшими слезящимися веками.

— Дело есть к тебе. Снеси мясо да приходи сюда. Этой ночью либо умереть нам, либо вместе с детьми выжить…

Когда над Белгородом погасла вечерняя заря и неспокойный сон сморил нуждою измученных людей, Могута крадучись поднялся со своего ложа: упаси бог, Агафья проснётся, увяжется, на руках повиснет и не даст задуманного совершить.

— Сморилась, горемычная, не проснулась, — с облегчением выдохнул он, глядя на спящую жену, — лицо жены показалось Могуте неживым, и он боязливо притронулся ко лбу твёрдыми пальцами. Облегчённо выпустил из груди задержанный в тревоге воздух — от чела Агафьи шло тепло. И не подкралась в ту пору к сердцу иная тревога: а доведётся ли ещё увидеть, обнять ласковую Агафью, доведётся ли побаюкать дитя, которого недавно под сердцем почуяла она? О том не думал, иные мысли заполонили его голову.

Дверь землянки с умыслом оставил в ночь открытой — теперь можно протиснуться боком, и она не скрипнет. Вышел на свежий воздух, посмотрел на небо. Быстрые полуночные облака очистили небо, но продолжали ещё клубиться на западном небосклоне. Там лишь изредка мелькали в просветах далёкие звёзды.

«Будто вещий бог неба, моргая, подсматривает за мной, — думал Могута, с беспокойством поднимая взор к яркой луне и звёздам. — Дождь бы сгодился в самый раз, псов бы в укрытие загнал». Он стоял уже перед воротами Сигурдова подворья, комкая в руках большой мешок. Забилось сердце. Что принесёт ему этот роковой шаг на чужое подворье? Знал: если изловят, будет худо! А и так жить разве лучше? Лучше ли казниться ежечасно, видя вокруг горе людское? Да и от собственного горя одним глотком не избавиться. Сам-то ещё держится кое-как, а у Агафьи от голода ноги начали пухнуть. А ей надо кормиться за двоих, за себя и за будущего сына, которому загодя уже найдено славное имя — Крутояр.

— Ради сына, — прошептал Могута, пересилил сомнения и толкнул открытые Бажаном в ночь ворота.

Только шаг сделал Могута — но этим единым шагом нарушил закон: без дозволения ночью вступил в чужое жилище. Ещё миг назад он был просто закуп, каких на Руси много, пусть и в неволе, но под защитой закона. Теперь же он — тать, преступивший этот закон, данный людям от бога и князя. Долго не решался, а вот — свершилось. Едва Могута осознал это, как к нему вернулись силы и уверенность в правоте задуманного. Не у голодных пришёл корм взять — у Сигурдовых сытых псов. Да взять же не себе — детям, у которых голод высосал последние силы, отнял смех и желание бегать под солнцем по родному подворью.

Из-за тёмного угла терема показался полусогнутый Бажан. Мягко ступая по траве босыми ногами, он словно подкрался к Могуте.

— Спят все в тереме. Псов я накормил и запер в глухом пристрое. Вот тоже захватил две торбы, — но не сказал, для себя или для Могуты приготовил их. — Третьего дня назад Гордей вывозил зерно на княжье подворье для дружинников из тех двух клетей…

— Где зерно хранится? — поторопил Могута. — Не всё же вывез?

— Вон в той клети, в дальнем углу, должно быть. Не открывали ту клеть для вывоза. Волостелин стережёт её пуще глаза.

— Со мной пойдёшь?

Бажан думал недолго.

— Закупу убегать от господина закон не велит. Если ты, Могута, убежишь и тебя потом словят — сделают полным холопом. А полный холоп, сам знаешь, у господина в одном ряду со скотом.

— Холопства мне и так не миновать, друже Бажан. Сколько корма взяли под купу, разве отработать у Сигурда? От варяжича нас только смерть избавит. Нам бы теперь детей хоть раз накормить досыта…

— Твоя правда. А я… Моя участь и теперь уже разве лучше той, что ждёт тебя? Идём.

Таясь, обогнули терем. Через закрытую дверь низенького пристроя послышалось рычание псов — чуяли чужого. Отошли от пристроя подале, постояли, вслушиваясь, не стукнет ли дверь в тереме, не послышатся ли торопливые шаги — вдруг потревожило кого собачье чуткое бдение? Но нет, в тереме всё так же тихо и сонно, а над головой гудит унылый верховой ветер, да всё гуще становятся сумрачные, будто осенние тучи: нагнало-таки их с восточного небосклона. Луна скрылась надолго, теперь даже изредка не выглядывала, не освещала тёмные клети.

— Здесь зерно, — чуть слышно проговорил Бажан и ладонью похлопал по добротным сосновым брёвнам, добавил не столь уверенно — Думается мне, что здесь, иначе зачем же волостелину стеречь так?

Могута подошёл к низкому срубу на камнях, снял наружный запор, открыл сколоченную из досок дверь. Ожидал, что в ноздри ударит душистый запах хорошо просушенного зерна. Рука потянулась набрать горсть, кинуть в рот и жевать, жевать зёрна до полной сытости.

И тут за спиной громко хлопнула наружная дверь терема, ударил в темноту ночи заполошный крик:

— Тати! Спускай псов! Живо! Бей татя до смерти!

— Доможирич Гордей! — с испугом прошептал Бажан, присел на корточки, словно намеревался нырнуть под клеть и там найти спасение, но под клеть и кошка едва пролезет. Могута кинул быстрый взгляд к частоколу — не успеть, слишком высок, да и далеко, псы прежде в спину вцепятся. «Схватят у чужой клети — побьют до смерти», — мелькнуло в голове. И он решился на отчаянный шаг.

— Живо влезай! — Могута почти силой втолкнул Бажана в узкую дверь, прихватил наружный запор — дубовый засов и сам впрыгнул в клеть. Только захлопнул дверь, как о доски ударились тяжёлые лапы разъярённых псов. Их неистовый лай заглушил крики людей, звон оружия, топот ног. Но скоро гомон утих, псов оттащили в сторону, и послышался резкий голос доможирича Гордея:

— Кто в клети? Выходи!

— Могу-у-та, — простонал Бажан, сотрясаясь до мелкого зубовного стука, — поги-ибель нам пришла. Пощады просить надо, может, не лишат живота… Русичи ведь.

Могута не видел во тьме лица товарища, но мог представить, как он страшится умереть, оставив детей сиротами.

— Случится до суда дожить — вся вина на мне, — отозвался чуть слышно Могута. — Скажу, что силой принудил тебя показать дорогу к клети с зерном. На том и ты стой.

— А псы как? Кто их увёл со двора?

— Кто псов запер, ты не знаешь, спал. Ночью вышел по нужде, а псов на месте нет. Стал обходить подворье, а я уж тут.

— Выходи, тать! — снова закричал Гордей. — Не выйдешь, повелю холопам копьями прибить! Своей волей выходи, тогда жить будешь, а поутру на суд сведут в княжий терем к ябедьнику Чудину.

— Я выйду, — прошептал Бажан и сделал шаг к двери. Могута остерёг друга:

— Повремени. Теперь ночь ведь. Убьют, и закон будет на их стороне. А на свету закон не велит без суда убивать даже у чужой клети. Здесь же отобьёмся вдвоём, коли холопы в дверь полезут.

— Не выйду — скажут, что и я тать.

Могута не имел права удерживать товарища: всякий человек сам распоряжается своей участью, выслушав совет другого. Он приоткрыл дверь, выпустил Бажана. Едва тот спрыгнул с высокого порога на землю, как набежали услужливые стражники, взяли его в кулаки, свалили под ноги.

— Подлый холоп! Как посмел ты поднять руку на добро господина твоего? Убейте татя! — закричал Гордей.

Могута в ужасе содрогнулся, когда услышал предсмертный вопль Бажана, потом хлёсткий удар — и всё стихло у клети, только ветер по-прежнему шумел над высокими куполами ближних теремов и церкви.

— Погляди, нет ли там ещё кого? — распорядился доможирич. Кто-то осторожно просунул голову во тьму клети. Могута надёжно скрывался за полуоткрытой дверью.