Уржа хлопнул ладонями. В шатёр вошли ещё двое нукеров.

— Уведите и глаз с него не спускайте, — распорядился он.

Разгневанного Парфёна силой уволокли из Белого Шатра.

Не зная, что он ещё предпримет, Иоанн Торник с поклоном обратился к Тимарю, любезно попросил:

— Дозволь, о справедливейший повелитель, мне допросить Парфёна с глазу на глаз о силе киевской дружины? Обильное вино развяжет ему язык, среди своих посольских стражников он будет не таким настороженным и враждебно настроенным.

Каган медленно, в раздумии уставил тяжёлый взор в византийского василика, чуть приметно усмехнулся, словно заранее знал о помыслах Торника, потом повернулся к сыну. Требовательно, будто у взрослого мужа, спросил:

— Как присоветуешь, сын мой? Что будем делать с византийским посланцем? Сами стеречь будем, выкупа дожидаясь, или соплеменникам выдадим?

Араслан тряхнул перед собой стиснутой плетью с красиво украшенной камнями рукоятью, выпалил разом, словно заранее всё обдумал:

— Пытать его надо — скоро ли вся дружина урусов соберётся к Кыюву? Иной пользы от него не видать нам в силу его упрямства. Думаю, от нашего друга Торника Парфёну не убежать.

Тимарь одобрительно цокнул языком, покосился на Иоанна.

— Возьми своего соотечественника. Младший посланец императора мне не нужен. Если князь Владимир речь хочет вести только о мире, а не о выкупе, время тратить не будем зря. А сам допытай его. И мне скажешь о делах Кыюва, — и Тимарь рукой махнул византийцу, чтобы тот удалился.

«Будто стеклянного насквозь просмотрели… Даже помыслы мои для них не тайна», — откланялся Торник печенегам. Мелко подрагивали колени, когда вышел из просторного шатра. Постоял недолго, успокаиваясь, потом взял Парфёна за руку и повёл к своему становищу, возле которого виднелись посольские возы и византийская стража.

Парфён Стрифна тяжело дышал и выдёргивал руку из цепких пальцев Торника — идти рядом с изменником было выше его сил.

— Ты предал василевса, Торник! Ты уподобился Иуде! Подлый перебежчик! Жалкий трус. У тебя даже не хватило сил поступить так, как поступил Иуда, который наложил сам на себя руки! Справедливый василевс достойно покарает тебя, а род твой продадут в презренное рабство!

Иоанн скорбно улыбнулся, покосился на гневом искажённое горбоносое лицо Стрифны, сделал слабую попытку оправдаться:

— Поживёшь с нами — многое увидишь, узнаешь. Моей вины нет в том, что печенеги вновь напали на Русь. Я встретил кагана уже на киевской земле, он удерживает меня около себя силой. Принуждён служить ему в надежде, что после похода на Русь уговорю Тимаря повести войска против арабов. В таком помысле мне окажут содействие многие печенежские князья, среди которых и известный тебе внук Кури князь Анбал, опасный претендент на место в Белом Шатре каганов. А ты кричишь не разобравшись изменник!

Парфён вытер лицо платком — кровь из разбитого носа продолжала течь, судорожно выдохнул, делая попытку успокоить сердце, — в груди покалывало, мешало дышать и думать. Повернул измученное лицо к Торнику, высокому, сутулому, с проступившей желтизной на щеках. Сказал примирительно, словно поверил словам старшего василика:

— Отпусти меня в Киев. Надобно известить князя Владимира, что каган мира не ищет.

— Ныне это невозможно, брат Парфён, потому как печенеги будут доглядывать за нами. Пусть успокоятся твоим якобы известием, что в Киев пришла совсем малая дружина, а прочие войска ещё весьма далеки от стольного города. Дня через два-три уйдёшь ночью. И скажи князю Владимиру, пусть не скупится и даст печенегам откупного. За это божественный император втройне выдаст ему золотом и товарами, лишь бы дружину прислал в Константинополь. Иначе Тимарь до зимы осядет под Киевом. Слух был, что и соседние торки собирают силы Тимарю в поддержку.

Парфён долго смотрел на белые стены осаждённого Белгорода — над городом в розовых лучах подступающего вечера поднималась лёгкая серая дымка. Малыми карликами казались отсюда дружинники на помосте, и, словно степные былинки на слабом ветру, чуть приметно качались их длинные копья. Чем-то напуганные чёрные вороны медленно кружились над куполами церкви.

— Скажу, как ты просишь, — ответил Парфён, опуская жадный взор на вытоптанную землю под ногами.

Иоанн сердцем уловил нотку неискренности вырвавшихся слов младшего василика. Худые лопатки покрыли колючие мурашки озноба.

«Стрифна не поверил мне, а стало быть, выдаст безжалостному Василию. И быть мне брошенным в сырую яму к голодным тиграм! Ох, великий бог, спаси и помилуй от лютости человеческой!»

Пошёл рядом, спотыкаясь на ровном месте — отчего-то вдруг в глазах потемнело.

После ужина Иоанн отозвал в сторону Алфена, высыпал ему в широкую и потную ладонь горсть монет и прошептал:

— Сядешь у изголовья Стрифны. Пусть спит спокойно… Но рассвет для него больше не наступит… Ты понял меня? Сделаешь так — прощу всё твоё воровство из моих возов, против уворованного втрое награжу, как возвратимся в Константинополь.

Алфен испуганно глянул на сумрачного Иоанна, по толстым щекам забегала нервная судорога. Подумал было отказаться, но увидел тонкие поджатые губы хозяина, смешался: в жёлтых глазах василика стояла холодная решимость, и Алфен понял, что с подобным повелением Торник подойдёт к другому слуге, но тогда рассвета не видать и ему, Алфену. Соглашаясь, Алфен чуть слышно прошептал:

— Понял вас, господин мой. Сяду у изголовья и всё сделаю…

Рано поутру в маленьком становище византийцев возник переполох с криками и руганью. Посланные от Тимаря нукеры, вернувшись, доложили кагану, что пойманный вчера Парфён Стрифна, должно быть опасаясь возмездия за свой умысел против всесильного кагана, выхватил нож у задремавшего стражника и своей же рукой пробил себе сердце.

Тимарь в понимающей улыбке покривил толстые губы и громко позвал брадобрея Самчугу к себе в шатёр привести лицо в порядок.

В полдень этого же дня голова василика Парфёна Стрифны была брошена печенежскими всадниками в киевский ров — таков был ответ кагана Тимаря на предложение русичей о мире. Русичи в ответ на это выбросили из города сломанную пополам стрелу: печенеги знали, что таков у многих народов знак непримиримой вражды.

Когда князю Владимиру сказали о горькой участи посланца Стрифны, он переменился в лице и долго сидел, придавив сердце широкой ладонью. Киевский воевода Волчий Хвост терпеливо ждал, сумрачно сдвинув седые и торчком стоящие брови. Задумался, отыскивая возможность для достойной мести коварным печенегам. Как ни прикидывай, а надобно ждать сбора всей силы земли Русской. Опомнился от нерадостных дум, когда услышал голос князя:

— Самим теперь надобно позаботиться, как получить весть от белгородского воеводы Радка.

Волчий Хвост с поклоном ответил, что пошлёт в осаждённый город самых лучших гонцов.

— Пошли. А несчастного Стрифну… его голову, повелеваю похоронить по христианскому обычаю, — распорядился князь Владимир. — Да надобно переслать приличное денежное вознаграждение в Константинополь жёнке и детям василика. Как знать, не терпят ли они там нужду горькую. — Подошёл к раскрытому окну терема, долго смотрел, как за лесистыми холмами, на юго-запад от Киева, стлалось над Белгородом размытое ветрами светло-розовое облако пыли, смешанной с дымом печенежских костров.

Сквозь непроглядные заросли трёховражья Янко прошёл ночной кошкой — всё слыша и видя во тьме. Но печенегов поблизости в дебрях не было. Они держались ближе к кострам, чужой ночи страшась, наверно. Да и верховой ветер так тревожно шумел над головой, словно бы отговаривал людей покидать освещённое кострами место.

Янко вошёл в воду и почувствовал, что кожа на спине стала подобна коже старой лягушки: сплошь в пупырышках. Пересилил противный озноб и, лёгши на спину — лишь нос над водой чуть виден, — бесшумно, словно опытный барс, уходящий от погони, поплыл вдоль крутого правого берега реки. Плыл, поглядывая то влево, на отблески печенежских костров над кустами, на самом верху обрыва, то вправо — на займище, отгороженное от реки цепью огней: оттуда огненные языки костров сновали по воде длинными отсветами.