— Виноват, — сказал Корней, не пряча улыбку. Ему понравилось возмущение харьковчанина. — Кем вы работали раньше? До войны?

— Чин у меня не очень большой. Я люблю искусство. Театр, музыку, живопись… Мне бы смолоду здоровья. Я бы стал профессионалом. Но не судьба, видать. И я работал в заводском Доме культуры. Всего лишь. Но мы ставили Шекспира, Островского.

— Хорошо, я отменю приказ Ирины Петровны.

Было уже без трех минут двенадцать. Пирогов чиркнул спичкой, снял стекло с керосиновой лампы. Конечно, можно было подняться сейчас, сказать: оставим разговор до завтра. Но надо быть справедливым. Брюсов тоже нуждался в отдыхе, пожалуй, больше чем Пирогов. По словам ленинградок, Евгений Львович и день и ночь проводил в хлопотах о их детях. Да и не только детях. Много у него было в пути обязанностей: добывать еду, выменивая ее на вещи во время длительных остановок, бегать за водой и кипятком, вести переговоры с дежурными по станции, выяснять, почему поезд с эвакуированными часами торчит в тупиках, а не идет дальше. Все эти переговоры мало что меняли, но их требовали женщины, и Брюсов подчинялся, чтоб не обижать их. По всему он был хороший человек. Но у Пирогова были свои инструкции, обойти которые он не имел права. В биографии Брюсова было не все ясно.

— Вы сделали, что я просил?

Геннадий Львович утвердительно кивнул, ощупал себя, вспомнил, что оставил пиджак в приемной, тяжело поднялся и, приволакивая ноги, вышел. Вернулся он уже одетым, держа в руке два листа жирно расчерченной бумаги. Корней Павлович чуть не застонал. «Надо завтра же… Сегодня! Ну да, сегодня же выбросить чертову книгу. На ней можно голову свихнуть». Положив листы перед собой и не заглянув в них, спросил:

— Днем вы обмолвились, что выходили из окружения. Это так или тоже для словца?

— Обязательно так! Двое суток — балками, перелесками, садами.

— Значит, вы были на территории занятой врагом?

— Территория была наша.

— Кто-то из нас не понимает, что такое окружение.

— Там, где проходила дивизия полковника Ольшанского, была только наша территория. Немцы были слева, справа, впереди показались их мотоциклисты. Но среди нас… Извините, между нами фашистов не было.

— Вы уверены?

— Я верю, что люди, поставленные ловить шпионов во фронтовой полосе, не зря едят хлеб.

— Где и как вы соприкасались с немцами?

— Товарищ Пирогов!..

— Вспомните, это важно.

Брюсов потускнел, засопел протяжно, с присвистом.

— Понимаю. — Облизнул губы, достал из кармана баночку из-под монпансье, вынул из нее порошок, высыпал на язык. Пирогов налил воды из графина, протянул стакан. — Спасибо… Астма чертова. Где соприкасался?.. Понимаю… Лично я? Под Ольховаткой… Нас вынудили отойти на юг. И тут они сели на хвост… Прямо как приклеились, честное слово. Ольшанский оставил один полк на прикрытие, два остальных и толпы эвакуированных пошли дальше. Я не мог уйти с ними. У меня, — постучал по груди пальцем, — у меня астма. Я не выношу дыма. Задыхаюсь. Меня раздирает кашель… А кругом и впереди горела стерня, солома, хаты, сады… Это ужасное зрелище, скажу вам… Это кошмар какой-то… Я подобрал винтовку, залег в воронку. Чуть позади красноармейской цепи. Я понимал, что не имею права, что меня могут неправильно понять. Но я не мог идти дальше. В душе я надеялся, что меня убьют… Дым, пожары измотали меня вконец… Вы никогда не думали о смерти, как об избавлении? — Он кашлянул. — Извините… Немцы появились на машинах. Они торопились, догоняли дивизию. Их было не очень много. Человек сто пятьдесят. Какая-то ударная группа. С пулеметами, автоматами… Я их видел, как вас сейчас. Они торопились по проселку и не знали, что мы их ждем… А вы говорите — не факт… Что тут началось. Я человек не военный, но, как я понял, их пропустили в мешок и дали перцу. Они прыгали с машин, ложились у дороги, но пули доставали их. Они попались… И тут я увидел совсем близко немца. Он был больше меня. Честное слово. Я против него, как кролик против удава… Он зашел сбоку и приближался к нашим пулеметчикам… Так я с ними встречался, товарищ Пирогов…

— Что ж вы замолчали?

— Он сам оказался против моей винтовки. Мне оставалось нажать спусковой крючок.

— И вы нажали?

— Да… Он не успел… Не успел увернуться. Он был очень крупный. Просто нельзя было промахнуться в такого.

— Вы, кажется, жалеете, что не промахнулись?

— Мне не жалко его. Нисколько. Мне себя жалко.

— Вы случаем не верующий?

— Нет. Но с вами я разговариваю как на духу. Поймите драму человека, который на своем веку мухи не обидел и вдруг — человек.

— Фашист, — поправил Корней Павлович.

— Я понимаю это умом… Умом я бы их всех в порошок… Но одно дело рассуждать, другое — убивать.

— Они испоганили ваш Харьков. Вы же не звали их туда? Не звали? Они пришли с огнем…

— Товарищ Пирогов, не агитируйте меня. Если бы мне пришлось стрелять сто раз, я стрелял бы и убивал. Но мне не пришлось. Бойцы сами расправились с ними. Остатки их зайцами… Пешком, заметьте! Пешком зайцами драпнули. И мы отошли. На рассвете догнали дивизию. Она занимала оборону, пропустила нас через свои окопы.

— А как же дым? Или к рассвету все сгорело? Дождь прошел?

Брюсов вздохнул покорно. Облизнул розовые губы.

— Вы не верите мне.

— Но почему же так сразу? Просто я обязан свести концы с концами.

— Это ваша работа. — Поглядел на стенные ходики. Они натикали половину второго. — Я задержал вас.

— Не беспокойтесь, мне было интересно вас слушать. Так что с дымом случилось к рассвету?

— На рассвете всегда бывает покой в природе. Утихает малейший ветерок… Это было ужасно. Дым стоял стеной и сделался ядовитым, как укус гремучей змеи. Я думал, что скончаюсь от кашля. Падал на землю, просил оставить меня. Даже просил судьбу послать мне шальную пулю, потому как винтовку у меня отобрали. Красноармейцы, сами измученные боем и усталостью, все-таки вывели меня в расположение наших.

— Скажите, кто может подтвердить, что вы того… фашиста пристрелили?

Брюсов пожал плечами.

— Вы говорите, что он подкрадывался к нашим пулеметчикам, и если бы ему удалось подойти ближе, исход боя мог бы другим оказаться. Так я понимаю?

— Спасибо, товарищ Пирогов. Вы хотите помочь мне. Но я действительно ничего не понимаю в военном деле. И боюсь, что в сутолоке боя, в волнении никто не обратил внимание на одиночный выстрел. Эка невидаль, когда по всему огромному полю грохот и треск стоял, аж в ушах пробки получались.

— Жаль, — признался Корней Павлович. — Вам бы очень пригодился свидетель.

— Но с тех пор его могли сто раз на дню убить. Там же война! Там пули роем летают, как сердитые пчелы. Там мины разбросаны чаще, чем конские котяхи на дороге. Там самолеты с бомбами, а орудия бросаются снарядами. Там чем больше убьешь, тем выше тебе награда. Тем у самого прибавляются шансы прожить на день дольше.

— Ладно, — сказал Пирогов примирительно. — Скоро светать начнет, а мы без выходных работаем. Что мне с вами делать?

Уставился в писанину Брюсова, увидел жирную клетку, отпрянул от нес, будто ожегся.

— Мне бы отдохнуть, товарищ лейтенант. Не знаю, каким духом держусь на ногах. Видно, со страху перед вами.

— Понимаю. Думаю, куда вас устроить.

— Днем я видел у вас в отделе небольшую келью… Или как это по-вашему: ка-пэ-зэ. Так, кажется? Она пустая, и я бы мог некоторое время занимать ее. Тем более, что вроде как арестован и нахожусь под следствием.

— Не говорите лишнего, — перебил Пирогов. Ему понравилась идея. И слово «келья» понравилось. Как колыбельная звучит: кель-я, кель-я…

Комнатка эта была в уголке на месте старых сеней против черного хода во двор. Наружная дверь теперь была прочно заколочена и обшита изнутри широкими толстыми плахами.

Поколебавшись — удобно ли? — Пирогов распорядился открыть «келью», первым вошел в нее, провел лампой по углам. Трос откидных нар с тонкими несвежими матрацами составляли ее казенное убранство. Но над ними была настоящая крыша. Ветер не проникал сюда. Здесь можно было лежа распрямить спину, вытянуть ноги.