— Вы не помните, чем закончилось это… заявление? — спросил Пирогов, протягивая Ирине Петровне письмо Сахарова.

Она взяла бумаги, вглядываясь в них, будто машинально вошла в кабинет. Озадаченный Корней Павлович пятился, пятился от нее, пока не уперся задом в стол.

— Михаил Степанович не выносил в коридор деловых бумаг, — сказала негромко Ирина Петровна, но в голосе ее слышалось назидание. Пирогову стало неловко за свою оплошность.

— Надо привыкать. Не стесняйтесь приглашать к себе секретаря. И милиционеров — тоже. Вы ж… — Вскинула глаза к потолку, показывая, какой величины он. — Что касается их, это ваше дело. А со мной так.

Он обещал запомнить урок. Повторил вопрос.

— Сколько я помню, Михаил Степанович верил в возможность такой разведки.

— Почему вы так думаете? Он говорит об этом?

— Он никогда не говорил о своих делах. Но я помню, что спросила у него однажды, не спишет ли он письмо Сахарова в архив… А Михаил Степанович ответил, что ему не все ясно, пусть стоит на контроле.

— И вы решили, что он верит Сахарову?

— Верит в возможность…

— Но ведь это невероятно! Столько километров! Такая точность!

— А если шар запустили в нашем районе? — живо спросила она. — Он взлетел, сфотографировал рудник и снова сел.

Довод поразил Пирогова простотой и реальностью.

— Это вам Ударцев сказал?

Она отвернулась.

— Виноват… Значит… Встречался ли Ударцев с Сахаровым?

— Я видела его после письма… Михаил Степанович приглашал его. И не один раз…

— Выходит, Сахаров настаивал на своем?

— Да. Краем уха — не помню, зачем я приходила к Михаилу Степановичу во время их разговора, — я слышала, как Сахаров называл еще одного очевидца. Но тот оказался призванным в армию.

— А сам? — Корней Павлович постучал пальцем по письму, давая понять, кого он имеет в виду.

— Он не призывного возраста. Ему за шестьдесят. Побывайте в пожарном депо. Он конюхом там состоит.

«Орешек, — подумал Пирогов, оставшись один. — Ищи ветра в поле. Был да сплыл весь… А Ирина Петровна не без царя в голове. В угро бы ее. Ловко ввернула: с территории района… Докажи, что такого быть не может. Но тебе от этого только хуже. Только забот прибавится…»

Он прошелся по кабинету, остановился против окна. По залитой, солнцем улице, как воробьи, порхнули босоногие мальчишки. Он проследил за ними, и когда они скрылись за углом, вдруг почувствовал, что немного завидует им… Счастливый, беззаботный народ — пацаны. Вспомнил, как сам вот так же месил босиком пыль и грязь, лез в драки, не подозревая, что есть на земле куда важней хлопоты и что ждут они его, Пирогова, ждут не дождутся.

Вернувшись к столу, он снова взял заявление с припиской Ударцева, повертел и так и эдак.

«А что если… р-раз, и одним махом — в архив? Поглубже. И сразу время впереди свободней, и… Ну а вдруг летал-таки? Летал и фотографировал? Нет, надо послушать Сахарова…»

Корней Павлович спрятал письмо в папку. Терпело и еще потерпит. Вон их сколько насобиралось. Чернилами, химическими карандашами. На листах тетрадных, на открытках, на газете. Одно на старом довоенном рецепте. Нет ли среди них хоть строки о непонятном шаре? И вообще, что в них?

О шаре письма молчали. Зато… Пирогов даже растерялся, как быть: принимать всерьез их сообщения или вместе с папкой бросить в архив? На самое дно. Тем более, что половина их была анонимной. Кто-то неизвестный явно старческим почерком писал, что у некой Лизаветы Ерохиной ухажер в бане прячется, другой подсмотрел, как Нинка Фирсова ночами узелки в стайку носит да и сама до утра там ошивается… Третий на чем свет стоит ругал соседа, который ограду повалить повалил, а ставить не желает, и вчера Сонькины козы забрели в капусту и пожрали ее… Четвертый озаглавил свое послание «Стих» и костерил в нем фашистов на крутом кабацком языке… Два пионера, Володя и Стасик, давали честное пионерское, что в глаза не видели Лущихиной кошки, так почему она на них говорит, будто они… И снова — баня. И снова стайка…

Пирогов отложил последнее, вздохнул с облегчением: надо ж, сколько чепухи да грязи вылито. Неужели, кроме всего прочего, ему придется заглядывать в чужие баньки?.. Впрочем, позвольте!.. Уважьте любопытство. Кто такой Лизкин ухажер? Почему он в бане прячется? Или Нинкин сараюшник?.. Вон оно что! Война идет. И людям кажется странным…

На дне папки оказался загадочный документ, составленный рукой Ударцева.

Пирогов дважды перечитал досье. Подумал: что означает сам факт его появления и хранения? Неспроста оно тут. А для чего, с какой целью — уму непостижимо.

Близко к полудню нагрянул в отдел автозак — полуторка с прочным дощатым фургоном на месте кузова. Машина эта была оборудована для перевозки спецпочты и транспортирования арестованных и осужденных в областной изолятор.

Автозак остановился под окнами кабинета. Пирогов видел, как из кабины вышел фельдъегерь, худой, немолодой уже мужчина с кобурой на поясе против живота, потянулся, расслабленно поводил плечами, взял с сиденья кабины старый кожаный баул с большими медными застежками, направился в отдел.

Корней Павлович вышел навстречу ему, ответил на приветствие, пригласил к себе. Автозак и его не очень разговорчивый экипаж — шофер, конвоир, фельдъегерь — были людьми из центра, и Корней Павлович всегда радовался им.

— Какие новости привезли?

Фельдъегерь приоткрыл баул, перебрал на ощупь бумаги, достал конвертик с двумя рисованными голубками в уголке. Пирогов сразу понял, от кого он, осторожно перегнул пополам, затолкнул в нагрудный карман гимнастерки. Сказал:

— Спасибо.

— Три дня тому — лично принесла. На словах велела привет передать, что у нее все хорошо.

Пирогов застенчиво кивнул.

— Что с Ударцевым? — продолжал фельдъегерь. — Мы в Мунах были, там и услыхали…

— Конь его убил, — неохотно ответил Корней Павлович. — И себя, и его.

— Ста смертям не бывать, а одной не миновать. Обе почты — вам?

— Да.

Фельдъегерь снова распахнул баул.

— Мы сегодня тоже… На повороте. Но чуть-чуть, говорят, не считается.

Запустив руку по локоть, он нащупал в бауле нужное, вынул вместе с регистрационным журналом. Протянул два пакета. Проследил, туда ли ткнул печать Пирогов, там ли расписался. Строгая служба у фельдсвязи! У спецсвязи, как она подчеркнуто называлась тогда в обход немецкого слова.

За окном распахнулась тяжелая дверь автозакового фургона. Боец-конвоир выпрыгнул на землю, неотрывно глядя внутрь будки, сделал несколько неторопливых взмахов руками, несколько приседаний.

— С клиентом мотаетесь? — догадался Пирогов.

— Там такая фура… Сам Яга!

— Не может быть! — не поверил Корней Павлович. О дерзости, неуловимости Яги уже два года ходили самые невероятные россказни. Перед войной, отрываясь от преследования, он застрелил оперативника и бригадмильца. — Где взяли-то?

— У бабы. Сонненького спеленали.

— Давно?

— Три дня тому.

Три дня назад стала известна трагедия Ударцева, так что ничего удивительного нет в том, что Корней Павлович прослушал сообщение об Яге в утреннем рапорте.