Я долго блуждал в новом мире и меня трясла лихорадка странного возбуждения. Мои мысли мчались, как ураган, я страшно резко и быстро улавливал смысл открывавшихся предо мной картин, дрожа от их потрясающих подробностей, и скоро приобрел довольно точное понятие о жизни нового человечества. В одном месте при свете луны я увидел поразительную и громадную статую, воздвигнутую на пороге великой пустыни: зверь с лицом человека. Я был уверен, что неизвестный художник олицетворил в этом уроде все свое человечество. Каждое новое впечатление подтверждало мой вывод. Я заинтересовался толпами одинаково одетых мужчин, шагавших в ногу, возбужденно горланивших и вооруженных длинными ружьями, оканчивающимися ножами. Смутная догадка, жуткая, как мысль о противоестественных гадостях, возникла в моем горящем мозгу. Мгновенно я отдалил от себя планетку и то, что я увидел, совсем не согласовалось с моим представлением о войнах, почерпнутым из древнейшей истории Страны Гонгури. Здесь не было ни армий, двигающихся вперед с храбрыми предводителями во главе, ни осажденных городов, героически обороняющихся против врагов. Здесь были осажденные страны и вооруженные народы. В глубоких длинных ямах, вырытых бесконечными параллельными рядами, дальше чем от Лоэ-Лэле до Танабези, стояли люди и целились друг в друга. Привычным взглядом я оценил поразительное совершенство огнестрельного оружия и военных машин, применявшихся во враждебных армиях, каких никогда не было в Стране Гонгури. Это была скорее не война, а коллективно задуманное самоубийство. Так спокойно, медленно и чудовищно методично совершалось массовое истребление жестоких крошечных существ. Меня тошнило.
Каждое новое движение микрометрического винта приносило все новые непонятные и пугающие видения. Среди снегов и у лазурных заливов, среди снежных пустынь и пустынь раскаленного песка я видел батальоны, везде батальоны. Я видел армии, отступавшие под натиском сильнейших врагов. Люди ползли и бежали, сталкивались в рукопашном бою, гибли тысячами, чтобы возвратиться к исходной точке. Я приблизил планетку. Предо мной были тяжелые пушки наступавших войск; они торопились, но на дороге пред ними был глубокий ров и они не могли его миновать; тогда солдаты бросили в него убитых и потерявших сознание и металлические чудовища медленно проехали по этой массе, мешая вместе грязь, мозг и кровь. Я видел мертвые города. Пустынны были улицы, пустынны были дома; не мчались токи по проволокам, не катились вагоны, умерли заводы. Только маленькие четвероногие хищники бегали взад и вперед, подозрительно обнюхивая разорванные куски драгоценных тканей, брошенных в грязь. И на одном из трамвайных столбов медленно, как маятник часов Дьявола, качался черный труп повешенного. А дальше снова тянулся фронт и огромные глыбы металла, начиненные сильнейшими взрывчатыми веществами, на протяжении многих миль мчались во вражеские укрепления и рвали их в спутанные клочья колючей проволоки, бетона и глины, словно непрерывные извержения грязевых гейзеров, вздымавшихся к небу столбами черной земли и белого дыма, где только угадывалась красная примесь.
Солдаты вылезали из своих ям. Битва достигала апогея. Люди бежали и, вдруг, падали, становясь странно неподвижными. Я видел человека с простреленной головой. Он несомненно, был мертв, но все-таки шел вперед и его лицо еще горело от сверхъестественного возбуждения. Я видел как целая фаланга солдат, одетых в серое, была разрезана пулеметной гущей, словно они сразу переломились надвое — фокусные куклы! Наконец сошлись совсем близко, и я почти услышал внезапно наступившую тишину. И потом животный рев, крики невыразимого ужаса и внезапной боли, и мерзкий железный лязг.
Моим вождем был только случай, но он открыл мне самое сердце Ада. Рядом, с одной стороны, из траншей поползло длинное облако стелющегося дыма и когда оно рассеялось, пространство, заключенное в поле моего зрения, напоминало кладбище солнцепоклонников. Мертвых сменили живые, защищенные безобразными масками. И какие-то громадные машины медленно двинулись на них, изрыгая дым и огонь и, казалось, никакая сила не могла остановить победного шествия этих чудовищ. Они переползали ямы, взбирались на холмы и двигались, почти не меняя направления, давя раненых и человеческие трупы, обмазанные кровавой грязью — подобные фантазии безумца, дрожащего от бредовых идей. Вдруг ужасный взрыв мгновенно разорвал одну из железных машин. Куда-то бросились солдаты с запрокинутыми головами и лица их, быть может мне показалось, были черны, как уголь. Они так и застыли в моей памяти, потому что с порывом шторма белое облако, словно погребальный саван, внезапно закрыло всю сцену. Предо мной клубилась неровная поверхность легкой влаги и на ее фоне я заметил аэроплан. Он сделал несколько кругов и вдруг, как хищная птица, нырнул вниз. О, тревога моей души и безмолвие!
Дальше, в безопасной зоне, я увидел подходившие новые войска — тысячи молодых мужчин, шагавших правильными рядами. О, как были возбуждены их лица! Как они хорошо шли! И я вдруг ясно представил: я иду вместе с ними. Я иду также с непокрытой головой, размахивая своим шлемом, как триумфатор. И все сердца сгорают одним огнем и все мы поем одни и те же песни. Это лучше, чем задыхаться в плохих городах, это лучше, чем копаться в земле и всю жизнь торчать у станков! Под песни жизни мы идем строить новую жизнь. Развеваются звуки по ветру, словно победные знамена, наполняют мир, очищают, как на жертвенном огне, все сознания и нет больше невозможного, нет невозможного. Но вот она, изнанка воодушевления толп! Предо мной было страшно изуродованное поле, словно земля в этом месте покрылась струпьями безобразной болезни. И по нему бродили люди с красными значками на рукавах — символы могильщиков, вероятно, — и подбирали своих братьев, безлицых, безголовых, безногих — жалкие комки запекшейся грязи, бывшие когда-то людьми. А вот, несомненно, трофеи: никуда негодная торжественная рухлядь и пленные. Белые конвоировали белых. И потрясающая группа выделялась среди них. Вот человек с поднятыми в знак пощады руками — он будет поднимать их вовеки, вот сражающийся с призраками, вот человек, который дрожит, вот маски мировой скорби, религиозного экстаза и безнадежного идиотизма. О, какие лица, лица какие!
Я скоро заметил, что развивающиеся предо мной события не были связаны обычным течением времени. Отраженные лучи микроскопического светила каким-то сложным процессом перерабатывались для моего восприятия. Но стоило мне в своем необычайном волнении сдвинуть один легкий рычаг и в мой глаз проникал уже другой ряд лучей, в мое сознание — другие впечатления и не всегда я мог определить, какие из них более ранние и какие поздние. Война, или, может быть, не война, — повальная болезнь, кровавая чума, чудовищные язвы которой я видел в ограниченных полосах страшного мира, внезапно просочилась внутрь страны. Те же пятна войск, разбросанные невидимыми течениями, расплылись по огромным пространствам и, группируясь то так, то иначе, отличаясь лишь едва заметными значками, немедленно вступили друг, с другом в борьбу. Только приемы были примитивные и кровожадные. Впрочем, все это я уже видел. Пленники со связанными руками, которых под дикие танцы медленно топили в реках, пожары, истязания, внезапные порывы великодушия и потом еще более глубокий мрак странных противоестественных страстей, какие может навеять лишь болезнь. Неожиданно я открыл тайну торжества чернокожих, так поразивших меня сначала. О, они были ни при чем эти черные дикари! То было изысканное оружие могущественных белых демонов. Чума царила всюду. Белые истребляли друг друга во всем мире и там, где их было мало, натравливали черных обезьян на своих братьев, или на других черных обезьян своих братьев. И ведь всего ужаснее, так было днем при ярком свете солнца, умиротворяющим какое угодно безумие! Что же совершалось ночью, и там, за стенами их грязных берлог?..
Это не была жизнь, скорее это был театр, проклятая игра таинственных огромных и злых сил. Какие это были силы — я не знал. Может быть, автор представления — величайшая любовь, режиссер — самоотвержение, а марионетки туго набиты самыми светлыми лозунгами? И в то же время было ясно, что все это — зверство, дикость, навоз, безделие, все, что они презирали в просветленные минуты и против чего боролись, было неизлечимо, потому что составляло часть их же душ и, сражаясь с чудовищами, они сами оставались чудовищами.