— Не могу проверить, потому что не помню, — развел руками Андрей.

— А чего тут проверять, — удивился Ванька. — Все точно… Папа, в Царицыне от Баженова ничего не сохранилось, да?

Нет, он вовсе не хотел посадить отца в галошу, он искренне интересовался.

— Пойдем-ка, Ванька, лучше гулять.

Если начнет расспрашивать про ленинградскую архитектуру, тут-то хоть Андрей не осрамится.

— Он уже нагулялся, — сообщила Анна Филипповна. — Мы от самого дома до вас пешком. Мне тоже моцион полезен. Говорят, нужно не меньше десяти тысяч шагов в день.

— Ничего, если он сделает пятнадцать. Только вот что: как бы он не запачкал эту роскошную рубашку. Куник, дай ему какую-нибудь ковбойку.

— Откуда я возьму?

— Что же, у нас и одежды никакой для ребенка нет? Действительно, в гости пришел. К дальним родственникам!

— Есть у вас, Аллочка, есть, — заторопилась примиряющая теща. — Я когда-то приносила. Помнишь, ездили в Павловск, и на случай дождя — переодеть.

— Ах да, — неохотно вспомнила Алла. — Где-то есть.

После четверти часа поисков (ну, может, и пяти минут на самом деле, но для Андрея как четверть часа, если не дольше) нашлась розовая рубашка — ну хоть без петухов. Ванька переоделся покорно, но без энтузиазма.

— Куда пойдем? — преувеличенно бодро спросил Андрей, беря сына за руку.

— Куда хочешь, — с обидным равнодушием ответил сын.

Они молча пошли по тротуару.

— Пойдем лучше у воды, — сказал метров через двести Ванька.

Здесь вдоль решетки канала для пешеходов оставлена совсем узкая дорожка, и идти держась за руки нельзя. Сын шел впереди, Андрей следом. Он смотрел на воду, на которой попадались уже первые желтые листья, и начал забывать, что идет не один.

— Папа, это плесень, да?

— Где? — Андрей не сразу понял.

— Да вот!

По воде плавали плети водорослей. Андрею сделалось грустно: это так хорошо — плети водорослей на сонной воде, а для Ваньки — плесень.

Но Андрей тут же укорил себя за нелюбовь к сыну и спросил заботливо, как только мог:

— Ты не устаешь много читать?

— Нет, я делаю упражнения для глаз.

О чем еще разговаривать с сыном? И снова в приливе искусственно возбужденной родительской любви:

— А без нас не скучаешь?

— Мне некогда скучать: я ведь с сентября пойду сразу в четвертый класс. Меня директор проэкзаменовал и разрешил. Но надо кое-что дочитать по программе.

— А что с большими ребятами вместе — ничего?

— Там не сидят на уроках. Это экспериментальная школа педагогических наук. Каждый консультируется у учителей и сдает зачеты. Все учатся в своей скорости, и слабые не тормозят сильных.

Да, теща что-то говорила. Но не так четко, как сейчас все объяснил Ванька.

Надо было бы гордиться сыном. Но Андрей гордился не слишком: пока виден только феномен памяти. Лучше бы Ванька какую-нибудь небывалую музыку наигрывал или рисовал что-нибудь необыкновенное, а то даты жизни Микеланджело выдает, как машина.

Они свернули с канала и вышли на Сенную. Тут Андрей сделал еще одну попытку сближения, довольно подхалимскую, надо признать:

— Мороженого хочешь?

— Нет, мне доктор сказал, что нельзя: у меня слабые гланды.

Так и погуляли.

Ну а на другой день Андрей наконец ощутил в себе обычные силы, снова смог работать — и все остальное потеряло значение.

3

Выставка Андрея Державина в Летнем саду имела скромный, но прочный успех — без давки, свободно проходило в день человек по триста, и записи в книге делались самые доброжелательные. Провисев месяц, она должна была уже закрываться, но в предпоследний день произошел «посетительский взрыв», как выразился потом Витька Зимин.

Андрей с утра ничего и не знал — около двенадцати ему позвонили из сада.

— Товарищ Державин? Тут из-за вашей выставки что-то ненормальное! Такая толпа, что мешает гуляющим! И плановые экскурсанты, которые во дворце Петра, начинают сомневаться, говорят: «Почему вы нас ведете туда, где пусто, а не туда, где народ?» Приезжайте скорей!

— А что я могу сделать?

— Ну не знаю. Но так же тоже нельзя: устроили очередь чуть не до ворот. Мы когда на вас соглашались, думали, будет нормальная спокойная выставка.

— Может, потому что суббота?

— Ну и что, что суббота? Уже бывали и субботы, и воскресенья — и никакого беспорядка. Вы уж, пожалуйста, приезжайте!

Андрей повесил трубку. Из последней реплики он заключил, что очередь за коврами звонившая дама считала бы правомерной и, возможно, присоединилась бы к ней сама.

Андрей, конечно, пошел. Не для того, чтобы наводить порядок, а чтобы посмотреть на людей, которые, если верить звонку, выстроились в многочасовую очередь, чтобы увидеть его работы! Алле ничего не сказал: вдруг просто розыгрыш? Будет, тогда много лет поминать да смеяться. Но сам поверил свято: для того он и работает, чтобы людям необходимо было видеть его работы. Именно необходимо!

И действительно, по боковой аллее вдоль Фонтанки тянулась толстая очередь, скорее нечто среднее между очередью и толпой. Андрей, естественно, сразу возгордился, и раздражение, которое вызвала своими репликами звонившая из сада дама, прошло: на самом деле эта черная очередь-толпа — а она все же была черной, хотя достаточно было в нее вкраплено и красных пальто, и зеленых, — выглядела в саду явно инородной. Желтеющий осенний сад с мокрыми после ночного дождя дорожками, которые не успело высушить сентябрьское солнце, располагал к тихим уединенным прогулкам, а тут эта очередь, слишком устремленная к своей цели, чтобы замечать прозрачность воздуха, графичность кленовых листьев на дорожке. Сам сад был роскошной картиной в стиле Пуссена — объемной, заключенной в раму четырьмя реками, — и он ревновал к тем, другим, маленьким картинам, которые он гостеприимно принял, надеясь на их скромное поведение, а они, расположившись и освоившись, нахально завладели законно принадлежащим ему людским вниманием.

С обычным смешанным родительским чувством — и смущаясь за свои работы, и гордясь ими, хотя обстоятельства больше располагали к гордости, — Андрей подошел к окончанию очереди, где клубилась небольшая толпа и невозможно было угадать, кто последний. Пока Андрей раздумывал, заговорить ли первым или молча пристать к очереди и прислушаться к разговорам, подошли две женщины, закутанные в шали, от которых их и без того слишком полные фигуры казались вовсе бесформенными.

— За чем стоите? — спросила одна, обращаясь ко всем близстоящим сразу.

— За копченой колбасой, — с чувством превосходства ответил молодой человек с мефистофельской бородкой и, довольный собой, оглянулся на стоящих рядом. Андрея чуть не обожгло полыхнувшим вслед за этими словами малиновым языком тщеславия.

И сделалось неприятно, даже стыдно, что вот такой неумный молодой человек очень хочет смотреть его работы, и если вся очередь состоит из таких, как он, то гордиться Андрею вовсе нечем.

— Какой образованный! — сказала женщина в шали. — Уж такие мы темные, что не знаем, где колбасу дают. К нему как к человеку…

— Эта очередь на художественную выставку. Смотреть картины, — излишне стараясь быть вежливой, а потому тоже снисходительно объяснила стоявшая рядом с козлобородым молодым человеком девушка.

Женщины в шалях молча отошли.

— Смотреть картины им неинтересно, — довольно громко сказал козлобородый молодой человек.

— Вечно ты, Вадик, набиваешься! — со сварливым восхищением сказала девушка. — Ну зачем с такими связываться?

— Им и правда смотреть картины неинтересно. Не затем они приехали в наш великий город.

Андрей хотел было представиться и объяснить, что предпочел бы этих двух зрительниц целой очереди таких козлобородых, но сдержался: если раскрыть инкогнито, то не узнаешь истинных причин столь внезапной популярности (эпидемической популярности, нашелся эпитет). А быть узнанным он не опасался: свои братья художники, конечно, в очереди не стоят.