Берхгольц как приятель, наконец, единоземец Монса, не мог иначе и отозваться о нём. Отзыв его пристрастен. Монс положительно не мог вызвать сердечных сожалений многих лиц, а тем более из всех сословий. Так, например, под низшим классом общества едва ли можно разуметь кого-нибудь, кроме нескольких дворцовых лакеев, имевших в Монсе ходатая по их челобитьям; под средним классом можно ли разуметь кого-нибудь, кроме подрядчиков, приказчиков, управляющих, обкрадывавших императрицу и Монсом закрывавшихся от преследования? Жалели, наконец, птенцы, но жалели, разумеется, до тех пор, пока не нашли другого патрона, нового милостивца к их сутяжничеству, воровству, честолюбивым и властолюбивым проискам.

Пристрастный, хотя и осторожный отзыв Берхгольца в начале нынешнего столетия был раздут Гельбигом в выспренние похвалы. Издатель «Russische Giinstlinge» так же умилился пред благородным характером Монса, как восторгался нравственностью его сестры — Анны Ивановны фон Кайзерлинг, рождённой Монс.

Спокойно и бесстрастно рассказал дело Монса только один немец, новейший историк России — Герман.

«В ноябре 1724 года, — говорит он в рассказе о царствовании Петра, — государь испытал в недрах собственного семейства глубокое огорчение; оно не могло остаться безнаказанным. Довереннейшими и приближённейшими особами его супруги были: первый её камергер Монс и его сестра, вдова генерала Балка. Монс приобрёл такое значение и такую благосклонность у Екатерины, что всякий, кто только обращался к нему с подарками, мог быть уверенным в исходатайствовании ему милости у императрицы. Пётр сведал наконец о взяточничестве Монса, сведал в то же время и о близком положении его при Екатерине. Отношения эти не могли показаться Петру дозволительными и невинными. Монс и его фамилия были арестованы, преданы суду, обвинены в лихоимстве. Впрочем, — продолжает Герман, — из донесения австрийского посла, графа Рабутина, очевидно, что это обвинение служило лишь предлогом к казни Монса и его слишком услужливой сестры; преступления их были гораздо гнуснее» и проч.

И наказания вполне заслуженные постигли преступников. Пётр был неумолим.

Матрёну Ивановну Балк по истечении шести дней, ещё не оправившуюся от страха и боли, отправили в Тобольск. Её конвоировали сержант с двумя солдатами.

Оба сына её Балк высланы в Гилянь — один капитаном, другой унтер-офицером; пажи Соловово и оба Павловы, первый после сечения розгами, последние без наказания определены рядовыми в Преображенский полк.

Долее других задержали в крепости Балакирева и Столетова. Последний, четыре дня спустя после казни своего патрона, представил — вероятно, по требованию — новое добавочное показание о взятках Монса. В этом запоздалом обличении Столетов сообщил о яхонте в 15 000 рублей; подарил его Монсу Лев Измайлов «с таким договором, чтоб исходатайствовать ему за подарок чин и деревню». Измайловский яхонт Монс поднёс в презент Екатерине; камень был огранён и употреблён в коронационном уборе.

Как ни интересны были подобные рассказы, но Тайная канцелярия не стала требовать новых подробностей, видимо, боясь запутать в дело ещё несколько влиятельных лиц — своих друзей или милостивцев; вот почему, не откладывая дело дальше, в декабре того же 1724 года Столетов с Балакиревым отправлены в Рогервик в каторгу.

Тело Монса с неделю лежало на эшафоте, а когда помост стали ломать, труп взволокли догнивать на особо устроенное колесо.

Между тем двор оживился официальными празднествами по случаю обручения герцога Голштинского с цесаревной Анной Петровной.

22 ноября подписан был свадебный контракт; только в этот день жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достаётся старшая. Полный восторга Карл на другой же день устроил серенаду под окнами государыни и невесты. Екатерина милостиво пригласила его в покои, поила из собственных рук вином, а государь ласково звал к домашнему столу обедать.

В Катеринин день совершено было обручение.

7 декабря граф Пётр Андреевич Толстой в собственном доме на Петербургской стороне, недалеко от крепости, давал торжественный обед. На нём была императрица с дочерьми, придворными дамами и кавалерами, был, разумеется, и герой празднества — герцог со своей свитой. Не было только государя, потому что он ещё накануне обедал у Толстого. Пиром заправлял весельчак и дорогой собутыльник Павел Иванович Ягужинский; следовательно, не мудрено, что страстно влюблённый герцог опьянел. «По глазам императрицы, — отметил Берхгольц, — видно было, с каким удовольствием она смотрела на дружбу и любовь обоих высоких обручённых».

Удовольствие не могло не омрачиться другим зрелищем: на обратном пути из дома Толстого Екатерина, Анна, Елизавета, Карл, а за ними и вся свита проезжали мимо колеса, с которого виднелся труп, опушённый снегом; с заострённого кола угрюмо смотрела на пышный поезд голова Виллима Ивановича Монса.

Нет сомнения, что дело Монса, как мы уже говорили, ускорило решимость Петра выдать дочь за герцога. Но, говоря словами Цедеркрейца: кроме «восстановления своего кредита», не имел ли при этом государь другой, более важной цели? Неужели он обрекал любимую старшую дочь на незавидную судьбу быть герцогиней жалкого клочка Германии? Не имел ли он в виду завещать ей Россию? Не с этою ли целью начал он было писать завещание, из которого сохранилось несколько строк? Строки эти, как видно, прямо относились к Анне Петровне:

   1) «Веру и закон, в ней же радилася, сохрани до конца неотменно.

   2) Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.

   3) Мужа люби и почитай, яко Главу, и слушай во всём, кроме вышеписанного...»

Намерению государя (если только оно было), завещать императорскую корону не жене, а старшей дочери, не суждено было осуществиться: этому воспрепятствовало событие, которое и составит предмет следующей главы.

XI

СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА ПЕТРА 1725

Государь стал недомогать задолго ещё до смерти. В письмах его к Екатерине довольно часто встречаются известия о его болезнях. То он страдает «чечюем», то завалами или расстройством желудка, отсутствием аппетита, то припадает с ним «рес», вообще ему «мало можется».

В январе 1716 года, убеждая сына или «нелицемерно удостоить себя наследником», или быть монахом, государь прямо говорил: «Без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал». По совету врачей Пётр прибегал к пособию минеральных вод, пользовался ими и за границей, пивал воды и у себя, в Олонце, да в девяноста вёрстах за Москвой на заводах, но вообще мало берёгся. Сытные яства иль «Ивашка Хмельницкий» с батареями хмельных напитков сокрушали его твёрдость. Воздержание было не в его характере; да при его кипучей деятельности, при его порывистой, страстной натуре, ищущей широкого разгула, трудно было и совладать с требованиями диеты и регулярной жизни.

В 1722 году, во время персидского похода, у него открылись первые симптомы той болезни, которая низвела его в могилу. С этого времени недуги государя участились, и в 1724 году мы особенно часто находим его на лекарстве, одного, в тёплой комнате, под запретом выходить на воздух.

Трудно было Петру выносить несносный докторский арест: его так и тянуло обойти своё хозяйство, полазить по верфи, испробовать ход того или другого из вновь выстроенных судов либо махнуть куда-нибудь на свадьбу, отвести душу на ассамблее. И вот, лишь только чувствовал он себя легче, тотчас запреты забыты, с крепостных верков петербургской «бастилии» раздавались выстрелы — сигнал, что государю легче и он разрешил себе кататься по реке. Следствием же преждевременных прогулок и пиров было возобновление недуга.

Возобновления страданий делались чаще и чаще; лето и осень 1724 года государь очень недомогал; волею-неволею он не расставался с лекарствами, но помощь от них была небольшая. Известный случай с ним осенью того же года на Лахте имел следствием сильнейшую простуду. До декабря недуг его то утихал, то снова увеличивался. Кажется, не будет смелым предположением, если мы скажем, что дело Монса, глубоко оскорбив государя, сильно потрясло его организм; а тут в день крещения новая сильнейшая простуда — и государь окончательно слёг в постель.