Мне уже приходилось летать над ними, и всякий раз, едва послышится в гуле мотора фальшивая нотка, невольно застываешь и весь обращаешься в слух. Ровное, чистое гудение успокаивает, С облегчением вздохнешь и снова с настороженным любопытством рассматриваешь плывущие под тобой островерхие громады.

…Кругом только горы и горы. Но вот вдали появилась темная полоса Она быстро растет и расширяется. Над ней стелется сизая дымка. Издали кажется, что здесь только что прошел гигантский плуг, раздвинув угрюмые склоны, а сизая дымка не что иное, как глубинное дыхание земли.

Сквозь дымку в этой извилистой борозде, растрескавшейся ущельями, показывается станция с рыжими черепичными крышами. Тонкая нить железной дороги едва заметна. На полных парах к станции подходит товарный состав. Другой эшелон стоит под выгрузкой.

Подлетаем к цели. Внизу блеснули светлые языки пламени. Это залпы зенитной артиллерии. В прошлый налет на станцию зенитки ударили прямо под строй эскадрильи, а сейчас начали бить заградительным огнем. Очевидно, не хватило выдержки, не утерпели, сами раскрыли себя раньше времени. Это хорошо. Наша эскадрилья без промедления обрушилась на заговорившие батареи, чтобы заткнуть им глотки. Две других — на поезда. Четвертая осталась в небе для охраны штурмующих.

После первого удара по артиллерии командир эскадрильи повел нас на повторный заход. Теперь мне хорошо видно, что состав, только что находившийся в пути, остановился. Его паровоз окутался белым облаком пара. Посередине эшелона, освещая затененные склоны гор, пылали вагоны, из них выскакивали люди.

Зенитный огонь заметно ослаб. Но несколько пушек продолжали бить из ущелья. На них-то круто и вел командир нашу эскадрилью. На этот раз заход был в сторону высокой горы, и я, как ни храбрился, трезво рассудил, что круто выхватить машину над зенитками не в моих силах, поэтому пикировал под небольшим углом.

Отстрелявшись, я плавно начал выводить самолет из пикирования, намереваясь спокойно перевалить через гору. К моему удивлению, она начала передо мной быстро расти. Я понял, что если сейчас буду так же осторожно управлять машиной, то встречи с громадиной не избежать. Пришлось резко поднатужиться. От нестерпимой боли в пояснице пропало небо, горы, самолеты… Темень накрыла меня.

«Все, отлетался!» — резанула мысль. А великий инстинкт жизни, инстинкт самосохранения уже подсказывал: дальше тянуть ручку нельзя, а то самолет перевернется и упадет на скалы. Отдать ручку от себя — врежешься в гору. И я вспомнил, что машина у меня отрегулирована так, что сама может идти вверх. И я полностью доверился ей.

В глазах снова появился свет. Передо мной что-то темное. Оно приближается… «Да это гора», — ужаснулся я и хотел было рвануть истребитель, но понял: мой самолет, как бы карабкаясь по склону громадины, уже «вползал» на ее макушку.

Опасность столкновения миновала. Впереди открылась прежняя панорама Большого Хингана. Я жив и вижу мир. Радость захлестнула меня. Скорей за командиром! И тут с треском блеснул в глазах огонь, и меня, как пушинку, швырнуло кверху. Это разорвался зенитный снаряд, пущенный артиллеристом по вершине горы, очевидно служившей пристрелочной точкой. Мой самолет оказался над ней, и без всякого маневра. Японские зенитчики не упустили момента.

Машина, поставленная взрывом на дыбы, затряслась, мотор захлебнулся и зачихал. «Ишачок», потеряв скорость, рухнул вниз.

Я думал, что мне пришел конец, но, к счастью, самолет свалился в широкое ущелье. Удара не последовало. Мотор, выручай! И он, как бы прочихавшись, подхватил машину и вынес меня из ущелья.

И снова подо мной притаившиеся скалы. Одни скалы. Мотор тянул. Правда, с меньшей силой, но тянул. Его сильно трясло. Я попытался уменьшить обороты, но он чуть было совсем не заглох. Мне стало ясно — двигатель поврежден, а в нем — моя жизнь. Теперь все во мне подчинялось неровному, одышистому гудению металла, и ничего другого на свете, кроме него, не существовало. Вот уж действительно, когда летчик и мотор слились воедино.

Из разбитых цилиндров начало выбивать масло, его брызги втягивало в кабину. Через одну-две минуты прозрачный козырек, предохраняющий от встречного потока воздуха, весь был залит маслом. Пришлось высовывать голову за борт кабины, отчего стекла летных очков, и без |того уже помутневшие от масляной эмульсии, стали совсем темными.

Сначала я пробовал протирать очки руками, но только размазывал масло по стеклу. Тогда я сбросил очки, рассчитывая продолжать полет без них. Едва сделав это, почувствовал, как горячая липкая жидкость залепила глаза. Пилотировать самолет стало невозможно. Где земля, где небо — не могу понять.

Выпрыгнуть на парашюте? Да! И скорей! Пока не врезался в скалы. Я торопливо освободился от привязных ремней. Рывком поднял ногу на сиденье, готовый к прыжку. А позвоночник?..

Вихрем пронеслись печальные мысли. О том, как комиссия признала не годным к летной службе, как скрыл от товарищей травму позвоночника… Сейчас для меня прыжок на парашюте — самоубийство.

Мысли, что мне ни при каких условиях нельзя покидать самолет, странным образом успокоили меня.

Догадался сбросить с рук перчатки, и голыми, еще не очень липкими от масла руками удалось немного протереть глаза. Самолет с большим креном шел на снижение. Выправляя его и защищаясь от масла, я приподнялся над кабиной. Встречный поток обдал лицо. Голова, оказавшаяся выше козырька, обдувалась чистым воздухом, масло уже не било в глаза.

А мотор все чихал. И у меня не было другого выхода, кроме ожидания. И я ждал. Беспомощно ждал. Подо мной медленно, ужасно медленно плыли ощетинившиеся в страшном спокойствии горы Большого Хингана. Глядя на них, я только сейчас догадался, что если бы и выпрыгнул на парашюте, то из этих гор все равно бы не выбрался.

Минута полета. Пять… Семь… Вечность…

Мой спаситель — мотор, с жалобным стоном, плача гарью и маслом, тянул и тянул, пока внизу не показалась равнина, не появился родной аэродром.

Твердо стою на земле и смотрю на багрово-красную зарю.

Хорошо бы завтра ненастье — отдохну!