Ночь, снег, подъем по тревоге — все это волновало летчиков, не любивших неопределенность, и вызывало разные кривотолки. Аэродром только усилил тревогу. На всех самолетных стоянках — и у истребителей, и у штурмовиков — в темноте, точно светлячки, таинственно мерцали огоньки. Техники прибыли раньше нас и уже, подсвечивая машины лампочками от аккумуляторов, готовили их к полетам. Вот где-то вдали капризно зачихал промерзший мотор. Он явно не хотел запускаться. Ему, фыркая, отозвался другой, третий… Один из моторов, словно прочистив горло, легонько загудел. Его голос постепенно начал крепнуть. К нему пристроилось еще несколько голосов. Гул нарастал, усиливался, а когда мы подошли к командному пункту, все — воздух, ночь, земля — уже содрогалось от металлического рева сотни машин. От их винтов снег вихрился, будто над аэродромом стоял смерч. Ни говорить, ни идти. Как бы пугая, в ночи всюду носились снопы огня, похожие на какие-то сказочные помела бабы-яги. Это из моторов выскакивали языки пламени. Они нет-нет да вырывали из темноты силуэты людей, бока машин, причудливые вихри метели.

Наконец перед нами вырос снежный бугор. Это занесенная землянка КП. Кто-то из летчиков отыскал вход, распахнул дверь. Блеснул тусклый свет. Стряхивая с себя снег, мы спустились на огонек. Здесь топится печка. Тепло и тихо. Нас встречает оперативный дежурный по полку капитан Плясун. Тихон Семенович пытается шутить:

— Без потерь обошлось или кого дорогой занесло?

— Что случилось? — спрашиваем его, продолжая очищать себя от снега.

— Приказано всем быть в готовности.

Когда рассвело, Василяка поднял меня с нар и пригласил на улицу. Здесь по-прежнему властвовал ветер и снег. В десяти метрах самолета не видно.

— Нет желания слетать в разведку? — спросил командир полка. Я удивленно пожал плечами.

Мы пришли на КП. Василяка, облизывая обветренные губы, сел на топчан и, взяв телефонную трубку, кого-то спросил:

— Вы, наверное, изволили пошутить насчет полета в разведку? В такую погоду даже не взлетишь: гробанешься.

Сквозь вой пурги Васисяка, видимо, ничего не слышал и, дуя в микрофон, «овне он засорился, напрягал слух. Через минуту уже спокойно повторил:

— Понятно! Понятно! — и, облегченно вздохнув, положил трубку. — Да, выше себя не прыгнешь. А жаль… — Он молчал. Я токе. Слышно было, как потрескивал на столе горящий фитиль лампы. В нее наливался бензин с солью. Соль предохраняет бензин от взрыва. Из стекла лампы словно из трубы котельной, валила копоть. Василяка, увертывая фитиль, говорил:

— Видно, рехнулись фрицы или в отчаянии перепились. Из Корсунь-Шевченковского котла валом прут на наши окопы и пушки. Вот на эту картину с воздуха и требовалось взглянуть.

— А зачем привели в готовность все три полка на нашем аэродроме, погод-то явно нелетная? — спросил я.

— Да не только на нашем, всю авиацию привели в готовность. Очевидно, на случай улучшения погоды… — После паузы Василяка дополнил: — А черт знает, может, отдельные танки немцев и прорвались к нам в тыл. Ночь ведь, пурга…

Две недели шло сражение по уничтожению окруженных десяти фашистских давизий и одной бригады в районе Корсунь-Шевченковского. Намертво охваченные силами 1-го и 2-го Украинских фронтов, фашисты сражались поистине со звериным ожесточением. Даже тогда, когда вся территория, занимаемая ими, уже простреливалась нашей артиллерией и надежды на выход из окружения не стало никакой, они ответили огнем на гуманное предложение советского командования сложить оружие.

Безумие. Впрочем, не только безумие, но и дисциплина, жестокая, фанатичная.

Снова начались ожесточенные бои. Наконец, видя, что остается одно — умереть или сдаться, гитлеровские генералы и старшие офицеры, так любившие хвалиться воинской честью, пошли на невиданное в истории воинское бесчестие. Они, пользуясь разыгравшейся снежной пургой, в ночь на 17, февраля сели в бронированные машины и, окружив себя колоннами из танков и пехоты, бросились напролом. Конечно, никто из пеших не смог вырваться из котла. Лишь нескольким танкам и бронетранспортерам с гитлеровскими главарями удалось проскользнуть через боевые порядки наших войск.

Так предательски, постыдно фашистское командование, бросив свои войска на произвол судьбы, бежало с поля боя. Весь день 17 февраля добивались остатки вражеской группировки. К вечеру с ней было покончено.

Корсунь-Шевченковская авантюра обошлась немцам потерей 73-тысячной армии и более 450 самолетов. Из них около двухсот машин было уничтожено на аэродромах.

После такого побоища на нашем фронте напряжение боев спало. Установилось, как говорится, затишье. Войска для продолжения наступления производили перегруппировку. Нашему полку было приказано перебазироваться в Ровно, но мы из-за непогоды задержались.