— Наверно, тебе… Ну, так и есть! На, читай.

— Подожди, спешить некуда, — проговорил я, отпирая дверь. Видимо, в ту минуту я и не подозревал, как круто переменится вся моя жизнь.

Мы вошли. Жена быстро развязала сверток и надела шубу.

— Как хорошо, что мы купили ее теперь, разве зимой такую достанешь? — щебетала Валя.

Шуба в самом деле была очень на ней хороша. Я развернул записку, вслух прочел: «Срочно приди ко мне или позвони. Гугашин». Я сразу же узнал знакомую закорючку, — так расписывался только наш командир эскадрильи.

— Что там у тебя? — спросила Валя, не отходя от зеркала. — Может быть, Василий Васильевич приглашает нас в гости?

— Скорее всего, насчет лагерей.

Она напевала новую песенку про Катюшу, а я, сбросив гимнастерку, направился в ванную, как вдруг раздался резкий звонок телефона.

Я взял трубку. Валя стояла передо мной. Я видел ее спину и плечи, охваченные нежным, серебристо-пепельным мехом, и одновременно — ее смуглое, чистое лицо, отраженное в зеркале. А в трубке — голос командира эскадрильи: «Ты где пропадал, комиссар? Собирайся скорее: наша эскадрилья едет на войну. Через пятнадцать минут отправляемся на вокзал».

Я чуть было не выпалил: «Этим не шутят», но спохватился: действительно, шутки плохи! Командир эскадрильи произнес то, к чему, как мне казалось, я всегда был готов, как часовой, стоящий на посту. И я с тревожной радостью протянул: «Ну-у… А куда?» — «Не знаю. Собирайся быстрее. Машины уже выехали из гаража, буду г ждать около дома», — и Василий Васильевич повесил трубку.

— Валечка! Собирай вещи!.. Едем на войну! Она сразу как-то обмякла, румянец схлынул с лица. Тихо проговорила:

— На войну… А я?.. — порывисто, не желая слышать ничего другого, воскликнула: — Значит, и я с тобой?

— Валя, все жены остаются. Ты тоже останешься здесь.

Я говорил торопливо, больше всего опасаясь ее расспросов:

— Едет одна эскадрилья… Только, пожалуйста, не расстраивайся, лучше помоги мне собраться. Через десять минут мы отправляемся.

Первая догадка — в Китай! Но в Китай подразделениями не уезжали. И я не знал случая, чтобы туда посылали, предварительно не побеседовав, не спросив… о желании… Нет, тут что-то другое. Я вспомнил, как в прошлом году была приведена в готовность вся авиация, чтобы вступиться за Чехословакию, защитить ее от агрессии фашистской Германии. Но сейчас отправляется только одна эскадрилья…

Раз посылают — значит надо.

Сборы были недолгими.

— Меховой комбинезон не возьму: теперь не зима, — и я отбросил его в сторону. За комбинезоном полетели меховые унты и другие теплые вещи, которые также решил не брать. Вытащив из-под кровати чемодан, называемый «тревожным», уложил в него летный шлем с очками и перчатками, жилет меховой, шерстяной свитер и с усилием закрыл. Реглан взял на руку.

— Ну, Валечка! Я готов.

Валя нерешительно спросила:

— Арсений, но куда ты едешь? Ведь войны-то еще нигде нет…

— Пока неизвестно куда…

— Может, ты не хочешь мне сказать? Или нельзя говорить? Но, наверно, это же не секрет для жены, куда уезжает ее муж… Ведь война не может быть государственной тайной, ее нельзя утаить?

— Валечка, дорогая, поверь, я действительно не знаю. Как только будет хоть что-нибудь известно, я сразу тебе напишу… Ну!..

Что-то особенное хотел я сказать ей, но, кроме «Ну!», застрявшего в горле, и какой-то просяще-извинительной улыбки, ничего не смог выдавить из себя. Она порывистым движением охватила мою шею, закрыла глаза, застыла.

Никогда она не была так близка мне и дорога.

— Ладно, теперь иду, — я опустил руки, выпрямился. — Провожать не ходи.

Она поняла, что я живу уже другими мыслями, не принадлежу ей, и еще сильнее прижалась ко мне.

— Иди, дорогой. Долг выше всего на свете, — мягко проговорила она, едва сдерживая слезы. — Я провожу тебя из окна.

В шубе, которую она забыла снять, высокая, с бледным, печальным лицом — такой я ее запомнил в то мгновение.

Я уходил из дому с чувством полного личного счастья И непреклонной решимостью отстоять его, как бы это ни было трудно.

Эскадрилья прибыла в Москву на другой день рано утром. На вокзале нас уже ждали представители командования Военно-воздушных сил. На автобусах поехали в одну из московских военных школ и разместились в ней.

Встретившие товарищи выполнили свои задачи квартирьеров и, сказав: «Пока живите здесь, отдыхайте», уехали. Это вызвало удивление. Направлялись на боевые дела, да еще так срочно, а тут Москва, уютные комнаты, «отдыхайте»…

Под вечер прибыла еще эскадрилья, на другой день — две. Все — истребительные, и все собраны по тревоге. Среди приехавших было много друзей. Вася Гайдобрус, коренастый, порывистый в движениях, с увлечением рассказывал, как они спешили сюда с юга. Высокий, худощавый Паша Господчиков вспоминал нашу курсантскую жизнь в Харькове.

Все мы, воспитанные на героике гражданской войны, на героях Испании, Китая и Хасана и посвятившие свою жизнь защите Родины, мечтали о подвигах. Каждому из нас не терпелось узнать, когда и где предстоит встретиться с врагом, доказать в бою свою верность народу, партии, проявить себя достойными преемниками Чапаева, Лазо, Корчагина, комиссара Пожарского, летчика Серова… И то, что нам никто пока не называл ни места будущих сражений, ни вероятного противника, только сильнее разжигало любопытство.

Конечно, мы понимали: раз не сообщают, значит, так надо, но тайна всегда волнует человека. С особой надеждой все ждали встречи с начальником Военно-воздушных сил.

В клубе школы собрались летчики, инженеры и старшие техники четырех эскадрилий. Несколько минут все сидели в напряженном ожидании. Молча осматривали незнакомое помещение, то и дело бросая настороженные взгляды в сторону главного входа. Командарм задерживался. По залу, как это обычно бывает при длительном ожидании начальства, вначале пошли шепотки, потом разговоры, все более внятные, все более громкие.

Но вот по залу пронеслись предупредительные слова: «Идут!» В дверях появилась большая группа старших командиров, среди них много известных летчиков. Тот, что шел впереди, как бы извиняясь за опоздание, несколько раз повторил: «Садитесь, товарищи, садитесь!» — и для большей убедительности показал рукой на кресла. Когда он поднялся на сцену, все его разглядели. Это был высокий, несколько худощавый майор, с энергичными, волевыми чертами лица; заметно было, что сам он тоже слегка смущен непривычной торжественной обстановкой встречи; на груди майора блестел орден Ленина. В зале воцарилась напряженная тишина. Майор окинул собравшихся беглым взглядом и, довольный установившимся порядком, улыбнулся.