— Идет за двадцать пять фунтов — одна рама дороже стоит! Кто сказал тридцать?

Но никто не говорил тридцать — и картину присудили Джемсу. У него даже рот слегка разинулся. Он вовсе не собирался ее покупать — но ведь такая дешевка! — это размер всех отпугнул; Джолион заплатил сто сорок за своего Гондекутера. Ну что ж, как раз прикроет пустое место над лестницей. Джемс подождал, пока продали еще две картины. Затем, оставив свою карточку и указания насчет отправки Гондекутера, пошел пешком по Сент-Джемс-стрит и дальше, домой.

Он застал Эмили в ту минуту, когда она с Рэчел и Сисили садилась в ландо. Но сопровождать их он отказался: побаивался, как бы не стали расспрашивать, где он был и что делал. Войдя в опустевший дом, он сказал Уормсону, что неважно себя чувствует — печень пошаливает, — пусть подадут ему чашку чая и булочку, ничего больше. На лестнице он постоял немного, глядя на голую стену. Вот повесят сюда Гондекутера, она уже и не будет такая голая. Что еще Сомс скажет: после заграничной поездки мальчик стал интересоваться картинами. Ладно, во всяком случае, он заплатил за нее «иже рыночной стоимости. И, пройдя в гостиную, Джемс выпил свой китайский чай, крепкий, со сливками, и съел две булочки. Если завтра не полегчает, надо будет позвать Дэша, пусть посмотрит.

На следующее утро, уходя в контору, он сказал Уормсону:

— Сегодня привезут картину. Возьмите себе в помощь Хента и Томаса повесить ее надо вот здесь над лестницей, на самой середине. Лучше всего, когда миссис Форсайт не будет дома. Вносят пусть с черного хода — она большая, 11 футов на 6. И поосторожней — не поцарапайте краску.

Когда он вернулся, на этот раз довольно поздно, Гондекутер уже висел. Он как раз заполнил пустое место, но так как свет был слабый, а картина темная, то на ней ничего нельзя было разглядеть. Тем не менее Джемс в общем остался доволен.

Эмили сидела в гостиной.

— Джемс, — обратилась она к мужу, когда он вошел, — скажи, пожалуйста, что это за гигантская картина у нас на лестнице?

— Это? — сказал Джемс. — Это Гондекутер. Из Смелтеровской коллекции. Купил на аукционе по дешевке. У Джолиона на Стэнхоп-Гейт тоже есть Гондекутер.

— В жизни не видала такой громадины!

— Что? — сказал Джемс. — Она очень хорошо заполняет пустое место. У нас на лестнице, конечно, ничего не видать, а это прекрасная картина мастерское изображение домашней птицы.

— От нее на лестнице стало еще темнее. Не знаю уж, что Сомс на это скажет. Право, Джемс, не ходил бы ты один на аукционы, покупаешь бог знает что…

— Надеюсь, я могу свои деньги тратить как мне нравится? — сказал Джемс. — Гондекутер — известное имя.

— Ох, Джемс, — сказала Эмили, — в твои годы… Ну хорошо, хорошо! Только не волнуйся. Садись, пей чай.

Джемс сел, бормоча себе под нос. Женщины! До чего несправедливы! А в ценностях разбираются не лучше кошек!

Эмили промолчала. Она никогда не теряла самообладания — обходительная и светская.

Позже пришла Уинифрид с Монтегью Дарти, так что к обеду вся семья была в сборе: Сисили с локонами по плечам, Рэчел — в высокой прическе — в этом сезоне она начала «выезжать», Сомс, только что расставшийся со своими бачками, вышедшими из моды к концу семидесятых годов, отчего он казался еще бледнее и сухощавее. Уинифрид, в которой уже замечались признаки «интересного положения» — в связи с надеждами на близкое появление маленького Дарти, — не сводила несколько настороженного взгляда с «Монти», а тот, плотный, широкоплечий, напомаженный, типичный «красавец мужчина», сидел с самодовольным выражением на смугловато-бледном лице и большой бриллиантовой запонкой в ослепительном пластроне рубашки. Она первая заговорила о Гондекутере.

— Папочка, милый, что это вам вздумалось купить такую огромную картину?

Джемс вскинул на нее глаза и пробурчал с набитым ртом:

— Огромную! Она как раз заполнила пустое место. Ему показалось в эту минуту, что у его домашних какие-то очень странные лица.

— Прекрасная картина, и размер хороший! — Реплика исходила от Дарти.

«Гм! — подумал Джемс. — Чего ему от меня нужно? Денег?»

— Очень уж желтая, — пожаловалась Рэчел.

— Ты-то что понимаешь в картинах?

— Понимаю, во всяком случае, что мне нравится, а что нет.

Джемс покосился на сына, но Сомс смотрел в тарелку.

— Это большая ценность, — отрывисто сказал Джемс. — Там перья изумительно написаны.

На том разговор кончился, так как никто не хотел обижать папочку, но наверху, в гостиной, после того как Эмили и три ее дочери, поднимаясь по лестнице, прошли вдоль всей картины, обсуждение приняло более оживленный характер.

— Нет, в самом деле!.. Уж папа всегда! Такая громадина, уродина — даже слова не подберешь, как ее назвать! И еще куры — кому интересно смотреть на кур, даже если бы их можно было разглядеть! Но ведь папа известно как рассуждает: раз выгодно, так уж, значит, и хорошо!

— Сисили, — сказала Эмили, — не будь непочтительной!

— Но это же правда, мама. Все старые Форсайты такие.

Эмили, втайне соглашаясь, все же оборвала ее:

— Тсс!

Она всегда защищала Джемса в его отсутствие. Да и остальные тоже, кроме как между собой.

— Сомс считает ее ужасной, — сказала Рэчел. — Надеюсь, он скажет об этом папе.

— Ничего подобного он не скажет, — отрезала Эмили. — Или уж ваш отец не имеет права делать что хочет в своем доме? Вы, дети, становитесь чересчур дерзки.

— Мама, да вы же сами чудно знаете, что этот Гондекутер — просто дикое старье!

— Не люблю, когда ты так говоришь, Сисили, — «чудно», «дикое»!

— Почему? В школе все так говорят.

— Это верно, мама, — вмешалась Уинифрид, — сейчас так говорят. Самые новые словечки!

Эмили примолкла. Это определение — «самое новое» — всегда ее обескураживало. Она была женщина с характером, но и ей не хотелось отставать от века.

Рэчел растворила дверь.

— Слушайте! — сказала она.

Снизу доносилось какое-то бормотанье: Джемс на лестнице восхвалял Гондекутера.

— Этот петух, — говорил он, — великолепен. А посмотрите на эти плавающие перья! Думаете, сейчас сумели бы так написать? Ваш дядя Джолион сто сорок фунтов заплатил за своего Гондекутера, а мне этот достался за двадцать пять.

— Что я вам говорила? — прошептала Сисили. — Выгодная покупка! Ненавижу выгодные покупки — всегда какой-нибудь хлам, только место занимает. Вроде этого Тернера.

— Тсс! — шикнула на нее Уинифрид. Она была уже не так молода, как Сисили, и временами ей хотелось, чтобы «Монти» проявлял больше интереса к своей выгоде, чего до сих пор в нем не наблюдалось. — Я сама люблю покупать по дешевке. Знаешь по крайней мере, что получил что-то за свои деньги.

— А я предпочитаю деньги, — сказала Сисили. — Дали бы мне, чем выбрасывать!

— Не говори глупостей, — остановила ее Эмили. — Иди-ка сыграй свою пьесу. Отец это любит.

Вошли Джемс и Дарти; Сомс прошел прямо к себе в комнату, где он работал по вечерам.

Сисили села за рояль. Она была дома, потому что в ее школе на Хэм Коммой вспыхнула эпидемия свинки, и эту пьесу, состоявшую главным образом из стремительных пассажей вверх и вниз по клавиатуре, она разучивала для школьного концерта в конце семестра. Джемс всегда просил ее сыграть, отчасти потому, что это было полезно для Сисили, а отчасти потому, что это было полезно для его пищеварения. Он сел у камина и, укрывшись между своих бакенбард, отвратил взор от всех одушевленных предметов. К несчастью, ему никогда не удавалось заснуть после обеда, и мысли жужжали у него в голове, как пчелы. Сомс сказал, что сейчас вовсе нет спроса на большие картины и очень мало — на картины голландской школы, однако и он согласился, что картина куплена дешево, гораздо ниже рыночной цены — все-таки Гондекутер, одно имя уже стоит денег. Сисили заиграла; Джемс продолжал свои размышления. Он даже не знал, доволен ли он, что купил эту картину. Никто ее не одобрил, только Дарти, единственный человек, без чьего одобрения он вполне мог обойтись. Сказать, что Джемс сознавал происходившую в его время эволюцию взглядов, значило бы приписать ему философскую чуткость, несовместимую с его воспитанием и возрастом, но у него возникло смутное и неловкое ощущение, что выгодная покупка сейчас уже не такая бесспорная вещь, как раньше. И пока пальцы Сисили бегали по клавишам, он мысленно повторял — не знаю, не знаю, не могу сказать…